Михаил Савеличев - Меланхолия

Последние слова он почти кричал. Старик съехал немного по стулу и пнул математика в голень. Тот скрючился, свалился со стула и заплакал, как раненый заяц.

- Есть некоторые вещи, их немного и не составляет труда запомнить, которые не стоит говорить даже в нашем приюте, - объяснил старик. - Он еще слишком молод, ему тем более непростительно. А вам я советую все съесть.

- Это отвратительно...

- Не стройте из себя истеричку. Вы здесь новенький и я с удовольствием посвящу вас в некоторые принципиально важные вещи, - старик зачерпнул свою смесь и проглотил. - В нашем положении имеется очень много недостатков, которые, тем не менее, компенсируются рядом весьма привлекательных достоинств. В этом заведении у нас отняли свободу выбора, ту самую идиотскую, извращенную свободу, которая никакой свободой и не является. Это была свобода Буриданова осла, умирающего между двумя одинаковыми охапками сена. Так вот, только здесь вы можете понять, что значит думать свободно. Думать то, что хотите вы сами, а не то, что ожидают от вас окружающие. Поверьте, на первых порах это даже сложно. Вы знаете, что такое сумасшествие?

- Догадываюсь.

Старик усмехнулся и покачал головой:

- Не догадываетесь. Сумасшествие - это получить настоящую свободу и все еще мнить себя заключенным. Посмотрите на наш зверинец. Сопли, слюни, пляска святого Витта, отечности и энурезы. Отвратительное зрелище с точки зрения какого-нибудь высоколобого умника, всего этого цирка в лице Кречмера, Гебззателя, Эя и прочей компании бездарей...

- Вы их знаете?

- В каком-то смысле я мог бы назвать их своими учениками, если бы не опасался унизить этим самого себя. Вецель. Клаус Вецель. В других условиях можно было бы пожать друг другу руки, но теперь...

Математик перестал корчиться, встал на четвереньки и пополз вслед за черепахой между столиками. Завтракающие поджимали ноги и гладили его по голове. Кто-то протянул ему яблоко и тот зажал его в зубах.

- Во всем есть глубокий смысл. Даже там, где его точно нет. Например, здесь. Их безумие вычурно, бессмысленно как барочная виньетка, они любуются собой в разбитом зеркале, но в одном они сильнее любого из так называемых нормальных. Они не играют. Человеку свойственно не столько быть, сколько придерживаться определенной установки. Он ведь не может просто вступать в общение, он не может просто заговорить, не заняв, не сыграв какого-то представления. Он как Петрушка, который вне театра - грубая и мертвая кукла. Человек играет роль, много ролей, миллионы сцен, актов, пьес в зависимости от ситуации. При этом он даже не автор слов! Теоретически я понимаю, что любая, почти любая роль может быть отделена от самой личности. Личность должна занимать положение, внешнее по отношению к своим ролям, она не должна быть идентична им. Чушь! Оптимистическая чушь!

Вецель хлопнул по столу ладонью, нагнулся, схватил меня за шиворот и притянул к себе. Он говорил и зубы его щелкали около моего носа:

- Мы все тайком верили в эту чушь! Мы успокаивали друг друга словами и выдуманными цитатами! Это нечто непостижимое! Это глубинная природа, которая никак не выявляет себя! Это внутренняя стихия, которая никогда не обращается вовне! По отношению к стихии любое осознание личности носит поверхностный характер! Бред! Чудовищный бред!

Он отпустил меня и закрыл лицо ладонями. Кукуруза и горох были безвкусными, а пюре - почему-то сладким. На нас никто не обратил внимания.

- Если сковырнуть болезненную коросту аффекта, то там не будет ничего. Никаких глубин, никаких стихий. Стена. Обшарпанная стена.

Все было очень далеко. Обратная перспектива отдаляла, выносила за скобки приют бесприютных, последнюю надежду безнадежных отыскать утерянные маски. Невыразимые лица, каприччос. Внезапно узревшие чуждые миры и испугавшиеся дотронуться до их поверхности. Теперь они задыхаются, разевают рты, глотая отраву, хотя им нужен просто воздух.

- Не хочу играть никакой роли, - сказал я. - Никакой. Ни нормального, ни сумасшедшего. Хочу просто быть. Без личин, без карнавала, без суровой честности и интимной откровенности. И я не виноват, что ради этого пришлось поселиться на обратной стороне луны.

Игровая комната располагалась в круглом пристрое с очень высоким потолком. Если посмотреть вверх, то казалось, что в мутной белизне стены постепенно сходятся, окружность сужается, превращается в дымоход. Еще одна труба для сжигания душ. Стальные распорки начинались гораздо выше вытянутой руки и закручивались редкой спиралью до самого верха. Ртутные лампы скорее скрадывали, чем освещали, возбуждали в коже, ткани и краске таинственные реакции легкого свечения, раздражающего глаза. Хотелось щуриться, чтобы избавиться от наведенного астигматизма, но так было еще хуже - в свечении обнаруживались плотные волокна и казалось, что все превращается в древнее незаконченное полотно с плесенью патины и глубокими трещинами бытия. Лица становились грубыми набросками деревянных истуканов, в шевелящейся плоти стен двигались неведомые тени странных паразитов, готовых ударить жалом любого, кто решит к ним приблизится, а на балках обвисали розовые облака и туши забитых коров.