Михаил Савеличев - Меланхолия

- Проснись! Проснись! Больше нельзя уже спать! Голгофа не дремлет! Нельзя спать! - надоедливый и умоляющий шепот отгонял тень, преграждал открывшуюся дыру, в которую соблазнительно было шагнуть. - Вставай, вставай, вставай...

Тут действительно не было лиц. Кто-то взял огромный ластик и стер их. То, что оставалось, было лишь физическим признаком, необязательной морщиной на поверхности черепа, бессмысленной тектонической активностью миллиардов лет эволюции. Глаза, помутневшие от катаракты иных миров, щетина упадка, как стерня на давно бесплодном поле.

- Не смотри, - сказал человек. - Сейчас лучше не смотреть. Ты только сел на кривую, но до асимптоты еще далеко. Я - математик, я знаю. Нужны вычисления, но мне не дают бумагу. Я хотел писать собственным дерьмом, но они следят за мной. Даже горшка не дают. Почему мне не дают горшка?! У тебя нет бумаги? Ты - новенький. У новеньких всегда есть бумага...

- У меня ничего нет.

- А... - математик горестно покачал головой. - Они знают, кого поселять на это место. Это нехорошее место. Худшее. Здесь никто не задерживается. Разрыв. Экстремум. Предел. Но я все равно их обманул. Они приходят по ночам и усаживаются на твоем месте. Они просто смотрят, но... Лучше бы они не смотрели. У нас нет лиц, а у них нет глаз! Вот, они иногда исполняют мои просьбы... хи-хи... жуткие, противные, гадкие просьбы...

На груди поселилась черепаха. Не Ахиллес. Еще одна пленница чужого безумия. Похожая на механическую игрушку - тяжелая, нелепая, с глазами-бусинами, исцарапанными любопытными детьми. Существо шевелило лапами, но человек крепко держал ее, давил на панцирь, как будто прессом вбивая в легкие.

- Мне трудно дышать.

- Здесь всем трудно дышать. Дышать - значит жить, - но черепаху убрал. Положил на колени и погладил. - Я преувеличиваю. Я всегда был капризен. Гении капризны и невыносимы. Наверное в этом вся суть? Мы настолько невыносимы и капризны, что Создатель кидает нам разгадки своих тайн, как мы кидаем конфеты ревущим девчонкам? Конфеты... Для меня они были лучше конфет. Лучше женщин. Лучше власти.

Я поднимаюсь и спускаю ноги на пол. В комнате темно и лишь сквозь разрезы в плотных занавесках проникает иногда свет - узкие, разряженные, пыльные полотнища вспыхивают, поворачиваются на невидимой оси, опахивая крохотную каморку, и гаснут, оставляя после себя лишь тусклые огоньки вобравшей время близкого рассвета пыли. С каждой вспышкой палата наполняется утром, холодным и неприветливым, облупленным и скучным, отчужденным и коварным, словно бешенная собака, вылизывающая холодным языком твои ладони. Пациент сидит рядом, разглядывает черепаху и подсовывает ей под клюв палец. Если чуть-чуть подвинуть колено, то можно ощутить влажное тепло, вытекающее сквозь рыхлую ткань его пижамы. Шлюзы в горле открываются и невыносимо тяжелая масса ртути обрушивается в желудок. Голова приобретает долгожданную легкость и пустоту. Она впитала лишь тонкую пленку жидкого зеркала и любая мысль ходит эхом между причудливыми изгибами внутренней поверхности черепа, дышит остатками ядовитых испарений, теряет летучесть и эфемерность, обрушивается на кончик языка мокрыми кляксами, которые хочется выплюнуть.

Четыре кровати стоят вдоль стен. Та, на которой сижу и которую ни за что не назову своей, прижалась почти к самой двери, на сквозняке. Только здесь и услышишь откровения дремлющего здания. Его кошмары и надежды.

- Тесновато, - подтверждает сосед. - Здесь нет даже туалета. Приходится ходить по коридору. Но я не хожу. Я терплю.

- Зачем черепаха?

- Это не черепаха, - сосед обидчиво косится, но в его глазах пустота, стертая пустота. - Это мое великое доказательство. Единственное и неопровержимое...

- Доказательство чего? - еще одна мысль шлепнулась умирать на язык.

- Всего, - пожимает плечами собеседник. - Ведь это я создал мир и я же доказал его невозможность. Не сегодня завтра все кончится. Исчезнет. Могу и я сам исчезнуть. Выпасть из круговерти доказательств и формул.

Мир вовсе не жаль. Лишь расслабленная вера и тяжелое, невозможно тяжелое тело. Хочется опять упасть на подушку, но математик не отстанет. Будет орать, трясти за плечо. Лучше перетерпеть умиротворяющую сонливость, апатию, неловко следуя прихоти ночной беседы.

- Кто здесь еще?

- Не знаю. Никого. Они только тени. Такие же выцветшие тени былого величия. Мы все здесь - бывшие. Мир хочет убежать от меня, вырваться из моих рук, оставляя позади вот таких, - математик пренебрежительно кивает, - но меня не обмануть.