Валерий Баранов - Теория бессмертия

— Презрения?

— Во-первых, я была совсем голая, а во-вторых… я уже завелась. А когда человек возбуждён, влюблён в собственное возбуждение, возбуждается им, тогда всё остальное для него перестаёт быть жизнью! А тут, ещё Валькин мужик, в процессе, этого, нашего, сентиментально-стыдного, проклёвывающегося экстаза, махал своим пистолетом и бегал из комнаты в кухню, где наливал себе и выпивал очередную рюмку водки, а, закусив, взвывал: «У…Валентина… Стерва! Мерзавка! Что ты со мной делаешь? Я этого не вынесу! Я застрелю себя сейчас!»

— И ты не почувствовала действительной угрозы, опасности?

— Его суета придавала какую-то особенную остроту ситуации. Своими воплями он как бы вклинивался в наше единство — получалась любовь втроём. Как бы тут объяснить, — Таня нарисовала трепетной рукой плавную линию в воздухе, — в тот момент две синусоиды наших колебаний сплетались с третьей. И вот-вот… всё должно было войти во всё разрушающий резонанс! Я мгновенно, почти как солнечный зайчик, пролетела насквозь весь бездонный колодец, моей, казалось бы, неисчерпаемой сексуальности… Так, если бы грех и существовал, то сводился бы он к тому, что я осмеливалась наслаждаться своей молодостью и собой, независимо от того, пытался ли кто-то, в тот момент, вытаскивать меня из-под мужика, или нет.

— О, господи…

— А что я могла в тот момент сделать? Ведь так чувственно… как пронзительный хлыст… терзал, каждый матерок, каждый вопль Валькиного мужа — я, тоже, как и он, верещала от восторга, от слишком полного и сильного общения, сразу с двумя мужчинами… и тут Валькин муж, этот идиот… он всё испортил. Он, взял, и два раза в нас выстрелил. Я потеряла сознание. Очухалась, когда уже пришла Валентина. Она помогла мне выбраться из-под тела. Вот, получилось, что, гульнули…

Таня помолчала. Потом, робко, как женщина, посмотрела на Василия:

— Вот я тебе во всём и призналась. Ты, наверно, немного смущён?

— Я просто удивлён! Зачем, потом, тебе и Валентине надо было всё доводить до абсурда? Вызвали бы сразу милицию и скорую помощь.

— Ах, милицию! Вся в крови и в сперме этого парня… Что, я похожа на какое-то недоразумение? Надо было самой выпутываться из этой истории. Я быстренько помылась и оделась. А Валентина прибирала всё на кухне. Потом мы осмотрели Виктора. Он был без сознания, но абсолютно живой. Одна пуля попала ему в задницу, вторая задела голову. Валентина, как-никак, медсестра — ватой заткнула дырку в его попе, и мы натянули штаны. Потом кое-как перетащили с кровати и усадили в кресло.

— И что, он так и не пришёл в себя? Не сказал вам несколько неприличных слов?

— Уже в кресле, когда Валентина обрабатывала перекисью рану его на голове, Виктор открыл газа, что-то промычал и, немного помахал руками, но потом успокоился. Я спросила Валентину, что это с ним — она ответила, что контузия от пули, что он скоро прейдет в себя. Поэтому мы быстренько обшарили его карманы. Парень буквально был набит деньгами.

Денежки мы забрали себе, и ещё забрали постельное бельё, а кровать застелили новым, в комнате всё прибрали и смылись.

— И это всё?

— Нет. Когда мы уходили, то Валентина подобрала с пола Лёнькин пистолет, обтёрла тряпкой и положила парню на колени.

— И не на какие размышления тебя это не настроило?

— Уже у меня дома, когда стирали бельё, я спросила Вальку, зачем она это сделала, она ответила, что нужно было отвести подозрения от мужа. Я ещё тогда подумала: «Рана на голове — это понятно, но зачем самоубийце стрелять себе в задницу?»

— Оригинально! Вызывающе, даже грубо.

— Не такая уж Валентина дура. Представь: ты сидишь в кресле. Задремал. Очнулся. Что-то лежит у тебя на коленях. Ты машинально берёшь эту вещь в руки. Не важно, куда ты будешь стрелять — важно, где останутся отпечатки твоих пальцев.

— У тебя на всё есть ответ… А, вот, куда вы подевали деньги?

— Поделили и договорились обо всём молчать, а если кто будет допытываться, почему мы ничего об этом не знаем… то не знаем ничего потому, что Валька всё время была у меня и обмывала свой отпуск. Конечно, во время дележа добычи и придумывания правдоподобной истории, мы так напились, что потом мне три дня было на всё наплевать.

— И это всё?

— Больше я ничего про это не знаю.

— И тебе следователь ничего не рассказывал? — Сиверин достал платок и вытер, ему показалось от паутины, свой лоб, потом лицо, — А тебе не представляется, Таня, всё это ненормальным. Что мы вот так мирно сидим и запросто беседуем о вещах столь неприличных и безобразных, что если б кто подслушал, то подумал бы, что мы какие-то уголовники, позорные.