Тимур Литовченко: До комунизма оставалось лет пятнадцать-двадцать

- А люди - две половинки Разорванного сердца. А им бы соединиться, Чтоб вместе друг с другом биться. А им бы не расставаться Даже и после смерти. Но боги, жестокие боги За ними шпионят строго, И люди ищут вслепую. И очень часто - напрасно...

- Мои стихи НЕ ХОТЕЛИ сгорать! Они корчились в пламени, задыхались в дыму, задыхались перерезанным горлом... Особенно эта. Собственно, это песня тоже, просто я так и не успел положить стихи на музыку. Я сделал это перед самым КОНЦОМ ВОЛИ и никому еще не успел спеть. Так и не успел... Гитарист склонился так, что коснулся лбом струн, прошептал: - Это было страшно. СТРАШНО! Вы не поймете. УБИТЬ ИХ, чтоб не достались, кому не надо. САМОМУ ЗАРЕЗАТЬ И СЖЕЧЬ СОБСТВЕННЫХ ДЕТЕЙ... Не поймете,- и умолк. Спустя некоторое время Соня осторожно тронула юношу за рукав и показала жестом: мол, пойдем отсюда. - А ты говоришь: любить ментов! Суки они. Мышка вышла из-за гранитного памятника хмурясь и поправляя немного сбившуюся косынку. Юра остался сидеть и промолчал. Вообще-то он не говорил, что милицию надо ЛЮБИТЬ, хотя и не совсем был согласен с девицей. Причина тому была чрезвычайно проста: за время работы на стройке его дважды посылали "на дружину" вместе с Колькой Моторчиком. Правда, ничего особенного там не происходило, никаких чрезвычайных происшествий. Посидели в дежурке, вяло покалякали, попили чаю (Юра жалел, что с ними не было Веньки; уж тогда бы время прошло гораздо интереснее!). Нацепив красные повязки прошлись по улицам. И все. Но вдруг Миша и Мышка узнают, что он... ну, тоже вроде дружинника. Тоже СУКА. Юра недовольно засопел. - И тем не менее НЕ НАДО раздражаться по поводу ментов, как ты. Они тоже люди, и жить им чем-то надо. Конечно, СПОСОБ ИХ ЖИЗНИ их не оправдывает, но не оправдывает и тебя твоя ненависть,- глухо сказал гитарист. Девица странно посмотрела на него и протянула: - Чи-во-о-о? - Ругаться, говорю, не надо. И презирать их нечего,- голос Миши окреп, он смотрел теперь прямо в глаза Мышке. Та сказала с сожалением: - От кого я все это выслушиваю! Они упрятали тебя в дурдомчик, загнали в угол, заставили сжечь стишки - и ты говоришь ТАКОЕ. Да тьфу на тебя после этого!.. Между прочим, раньше ты говорил по-другому. - Ну и дурак был! - огрызнулся гитарист.- И если из-за этого (да, именно ИЗ-ЗА ЭТОГО! Что ты на меня уставилась?!) подох как собака, значит, туда и дорога. И дурак был, что не успел ничего сделать, кроме как позубоскалить. Соня вновь подала юноше знак, однако он не двинулся с места, удивленный словами Миши не меньше его подруги. - Кого-то ты мне напоминаешь,- девица подозрительно смотрела на гитариста. Тот устало вздохнул. - Слушайте, у вас есть великолепная возможность пообщаться с Борухом Пинхусовичем и с его знакомыми, а вы ею не пользуетесь. Да поймите вы наконец... - Мне и так все ясно. Вот от кого ты набрался,- девица зло зыркнула на Соню.- Ну спасибочки тебе огромное, моя дорогая! Я-то как дура радовалась, что вот, мол, приличная девка, а ты... ПОЗНАКОМИЛА! И за дедушку твоего спасибо, и за Старого Сему, и за эту... ну, которая тоже стихи писала... Телега, что ли? Видно, накатали на нее "телегу", вот и назвалась. Тоже мне, высшие обитатели в белых шмотках. Тьфу! Ни презирать, ни ненавидеть толком не умеете. А я вот буду. Буду, хоть кол на голове теши! Юре очень не нравилось, что Мышка столь яростно напустилась на Соню. Однако он почему-то не решался вступиться за девушку. Не то чтобы боялся разбушевавшуюся девицу (хотя, если честно, то боялся тоже). Однако нечто неопределенное НЕПРЕОДОЛИМО УДЕРЖИВАЛО его в гораздо большей степени, нежели страх... Взглянув на Соню и на Мишу юноша все понял: эти двое были на удивление спокойны! Словно весь гнев Мышки предназначался не им, а кому-нибудь другому, совершенно постороннему. Соня даже доброжелательно УЛЫБАЛАСЬ. Девицу это лишь еще больше бесило. Но гитарист справился с ней на удивление легко. Он щелкнул пальцами (словно на ВСТРОЕННЫЙ В МЫШКУ ВЫКЛЮЧАТЕЛЬ ЗВУКА нажал) и заговорил медленно и тихо: - Ты путаешь две абсолютно разные вещи. НЕ УМЕЮТ ненавидеть низость, подлость и лицемерие одни только блаженненькие да БЕЗЗУБЫЕ от природы олухи царя небесного. Мы же УМЕЕМ ненавидеть, но ПОНИМАЕМ, что ненавидеть просто НЕЛЬЗЯ. Это ВРЕДНО. - Кому? Сукам? - ехидно спросила Мышка. Однако юноша почувствовал скрытую НЕУВЕРЕННОСТЬ в ее голосе. Так отличается звук треснувшего колокольчика от ясного заливистого звона целого. - В первую очередь тебе самой. Но и остальным не менее. Сонин дедушка (спасибо ему!) говорит очень умные вещи, однако зачастую НЕ ДОСКАЗЫВАЕТ их до конца. Мне тяжело судить, почему он так делает: то ли НЕ ХОЧЕТ, НЕ ЖЕЛАЕТ додумывать; то ли ему попросту НЕИНТЕРЕСНО ломать голову над такими мелочами, которые на наш взгляд ОЧЕНЬ ДАЖЕ НЕ МЕЛОЧИ; то ли НЕ НАХОДИТ НУЖНЫМ говорить всего, чтобы мы могли хоть немножко развить наши мозги. - Поехал морали читать, как в детской комнате милиции,- Мышка шумно вздохнула и отвернулась. Гитарист продолжал как ни в чем не бывало: - Да какая разница, КТО КОГО ненавидит: ты - или тебя?! Важно, что ненавидит ЖИВОЙ ЧЕЛОВЕК. Ненависть КОПИТСЯ В ВОЗДУХЕ, как зависть, подлость, тупость. КАК ВСЯКОЕ ЗЛО. В конце концов это и приводит к беде, к ужасу! Вот в этом и состоит правда, такая простая и элементарная, что мы, разумные болваны, никак не можем додуматься до нее, пока нас не нагонит пуля или не утопит в грязи! Юра задрожал и медленно, чрезвычайно медленно встал. Это была разрядка копившегося с момента ВЫХОДА НАВЕРХ душевного напряжения. Он знал, чувствовал, что не все еще произошло, что впереди САМОЕ-САМОЕ на сегодня. И вот это САМОЕ-САМОЕ пришло со словами Миши: - Мы перестали учиться на чужих ошибках, а СУДЬБЕ это надоело. И теперь она отыгрывается на каждом поколении, примерно раз в двадцать лет. Нет, вы слушайте! - воскликнул он, видя, что Юра пятится, а Мышка пытается зажать ладонями уши.- Слушайте. Бабий Яр начался в сорок первом, это СОНИНА беда. НАША беда случилась ровно через двадцать лет, в шестьдесят первом. И все это в одном и том же городе, более того - В ОДНОМ МЕСТЕ! Хотите проверить, отбросьте еще двадцать лет. Что выходит? Гражданская война, когда отец шел на сына, брат на брата, разруха, засуха на Украине и конечно же голод. Попробуйте после этого сказать, что я не прав! Никто не возражал Мише, настолько страстно и убедительно он говорил. И никто не ожидал ТАКОГО окончания праздничных посиделок над стаканчиком водки у памятника Федору Величковскому. Всеобщая подавленность выразилась в грустном вопросе Сони: - Ты сам до этого додумался или как? Гитарист как-то неопределенно улыбнулся и ответил: - Разумеется сам. Тут и думать нечего, все яснее ясного. - А кому-нибудь еще говорил? Хотя бы дедушке... - Нет, пока только вам. Но думаю, что К СОЖАЛЕНИЮ я прав. На голове у Юры зашевелились волосы. Да как они могут преспокойненько рассуждать обо всех этих кошмарных вещах! Как они СМЕЮТ говорить спокойно!.. - А что стрясется еще через двадцать лет, по-твоему?! - выкрикнул он в самое лицо Мише, подскочив к нему и нелепо жестикулируя. И получил тяжелый, точно пощечина ответ: - Абсолютно то же самое, если ЖИВЫЕ не одумаются... На некоторое время юноша как бы отключился от всего внешнего мира. Он не видел меланхолично устремленных в небо глаз гитариста, не слышал льющейся из-под его длинных пальцев мелодии старинного сентиментального романса. Он просто поплыл вперед мимо Мышки, пытавшейся разбудить отругивающегося со сна матроса. Как долго он путешествовал по кладбищу и где бродил, не мог сказать никто... кроме верной Сони, конечно. Именно от прикосновения ее пальцев, более осторожного и беглого, чем прикосновение к разогревающемуся утюгу намусленного пальца домохозяйки, Юра очнулся. Светало. Бледная луна едва угадывалась за буйной кроной старого клена. В том углу кладбища, куда они попали, царило полнейшее запустение: тут и там зияли провалившиеся могилы, похожие на оставшиеся в челюсти на месте вырванных коренных зубов дыры, торчали замшелые покосившиеся памятники, напоминающие уцелевшие сточенные клыки, лежали сгнившие деревянные и проржавевшие металлические кресты. И нигде не единой надписи: ни фамилий, ни имен, ни дат жизни. Так сказать, безымянно-интернациональная кладбищенская свалка. - Зря я НАВЕРХ вышел. Нечего ТУТ делать,- проговорил наконец Юра. - Да, плохо как-то все получилось. Как-то... не так,- согласилась Соня.Впрочем, я не раз звала тебя. Надо было уйти, и все. Ты сам решил остаться. Юноша сконфуженно посмотрел под ноги, потому что это было действительно так. - Тебе тоже не понравилось? - спросил он. - Не люблю пьяных. От них так и жди глупостей. Вот когда ты только вышел, тоже был не лучше их, между прочим. ОПЬЯНЕЛ ОТ ЗЕМЛИ. Потом, правда, угомонился. Ну, Чубику я не удивляюсь, ему стоит только подумать о поминальном угощении...- девушка поморщилась, и Юре неизвестно почему пришло в голову, что ТЕ САМЫЕ немецкие солдаты, которые оборвали жизнь Сони, наверняка были пьяны, и может именно поэтому она почти все время молчала на посиделках; однако он благоразумно промолчал. - Но Миша! И эти его намеки... Юноша резко обернулся, в отчаянии схватил Соню за плечи и заглядывая ей в глаза быстро-быстро зашептал, захлебываясь словами: - Так это неправда? Скажи: неправда! Ему все это мерещится, да? Он выдумал? Конечно же выдумал! Это не может быть правдой, не может все повториться через двадцать лет, чтоб еще кто-то так же вот мучался в этой клятой темноте... Девушка отвернулась и заговорила невпопад: - Знаешь, что со мной приключилось в прошлый Духов день? Я тоже летала по кладбищу, только совсем одна, и вдруг наткнулась на воровку. Старая такая бабка, грязная, будто кто ее пожевал, выплюнул и вывалял в преогромнейшей луже. Она собирала еду и цветы с могил, чтобы потом продать, а как меня увидела... Соня натянуто улыбнулась. Юра встряхнул ее и повторил: - Нет, скажи мне: Миша соврал? Не увидивай. Девушка медленно повернула к нему лицо и медленно, мучительно медленно выдавила из себя: - Не похоже... Просто говорить такое... ТЕБЕ... ему не стоило... В ветвях клена отрывисто просвистела пробудившаяся ото сна пичужка. Рассветное небо помрачнело, искривилось, заколебалось, завертелось. Опустившись на колени и закусив губу Юра ныл. Соня стояла над ним с потерянным видом, ласкала его как маленького, изредка наклоняясь целовала в темя и непрерывно твердила: - Не думай об этом. Ты ничего не сможешь сделать, ничего не сможешь... Громкий петушиный крик зазвучал откуда-то ИЗНУТРИ. Не было петухов на кладбище и быть не могло. Вот разве у куреневских частников... Но радостное звонкое кукареканье повторилось, и теперь было яснее ясного: рождается оно не во внешнем мире, а именно в груди, где-то под ложечкой. Рождается, КОГДА БЬЕТ НАЗНАЧЕННЫЙ ЧАС. Свет ясного утра окончательно померк. Над головой сомкнулся черный потолок, утыканный мочалковидными корешками трав. - А я не хочу сидеть сложа руки! Все равно не хочу... - Ты не сможешь... - ЧТО я должен смочь? ЧТО сделать? ЧТО?..