Н Ляшко - Минучая смерть

- Ты что же это, богу ленишься?

Федя заюлил было, хотел замять разговор, да зарделся и отрезал:

- Не верю больше.

- Как это? - не понял старик.

- А так, не верю, - и все. Обман, заманиловка!

- Бог заманиловка? - задохнулся старик - Да ты что это? Рехнулся?

Старик кричал, грозил, показывал на иконы, - Федя ня с. места.

- Сказал: не верю, значит, не верю, чего кричишь?

У старика в коленях похолодело. Он вынул из столика под иконами евангелие, жития святых, пошуршал ими и заволновался:

- Это тебе заманиловка? Это тебе на ветер сказано?

Толковать писание ему трудно было, он путался, не находил слов. Федя дослушал его, прикрыл рукой книги и спросил:

- Все сказал?

- Ну, все, а что?

- Ничего. Я это и без тебя знаю. Больше тебя читал этого. Только тут главное и не ночевало...

Федя выплеснул отцу свои, нетвердые еще, мысли о заводе, о водке, о попах, о работе и ударил по книгам кулаком:

- Вот! А тут один дым, чтоб ничего не видно было.

Старик не узнал послушного, молчаливого пария, стал прислушиваться к его словам, но порою усмехался и кивал на губы:

- Утер бы прежде молоко, чем учить.

- Ничего, само высохнет.

VIII

В кружке Феде было труднее, чем на заводе. Старые кружковцы все, как будто, понимали, во всем разбирались, обо всем могли говорить, спрашивать. Его же все озадачивало, он все путал, а говорить, казалось, и совсем не мог: едва заговаривал, в голове все смешивалось, ив том месте, где должны были всплывать слова, получалась какая-то воронка тумана. Лицу было жарко, в голове звенело, в глазах забилась зеленая метелица. Это раздражало его. Он напрягал силы, старался разобраться во всем, понять, а на него отовсюду-из книжечек и книг, из речей и разговоров-будто ветром хлестало и смеялось:

"Ну, куда, тебе, дуралею? У тебя башка дубовая".

В груди щемило, под глазами залегала синева, сердце дергалось и будило по ночам:

"Эй, стоеросовый, спишь?"

Он открывал глаза, как бы попадал на юр, под ветра с четырех сторон, и до гудка перекладывал в голове прочитанное, слышанное, непонятное. "А не кинуть ли?" - шептал порою голос. И поддайся ему Федя, стал бы он на всю жизнь запуганным книгами, с путанной головою, с сердцем, полным слепого гнева. Сколько таких? Все знают, обо всем слышали, ничему не удивляются, всегда шумят, а доказать ничего не могут.

Федя заупрямился: "Чего я робею? Ведь другие понимают". Он накупил книг, достал словарь и с натугой, по десятку раз охаживал трудное, со всех сторон примерялся к нему, по частям подтачивал его мыслью, пока юр не растаял под ним. Случилось это ночью. Лежал он у стола, думал, и вдруг мозг и сердце будто солнцем обдало. Ветер перестал глумиться, упал к ногам, напружил Федю силой, помчал его на жизнь, а жизнь вышла из тумана и, выстраиваясь рядами лет, десятилетий, веков, поплыла навстречу. Федя задохнулся, охватывая ее:

- А-а-а, вот оно что-о! - вскочил, вышел за ворота и крикнул в черноту слободки: - Ого-го-го-о-о!

- ФУ-У? дьявол! - шарахнулся прохожий.

На далеком перекрестке городовой свистком просверлил тишину. Федя усмехнулся ему в ответ, переулками прошел на железнодорожное полотно, забормотал ветру речи, отмыкая еще вчера казавшиеся глухими двери, перебирая все, что скрывали они, и размахивал руками.

В эту ночь над его бровями развязался узелок, глаза стали веселыми, а голос твердым и уверенным. Он заговорил на кружке, на заводе сыпал шутками, намеками, выбрал себе псевдоним-Потап-и развернулся.

Заводская молодежь через него глотнула новых слов, песен, бодрости, сгрудилась вокруг него и стала помогать кружкам. На заборах чаще появлялись листки. Из заводской конторы, когда нужно было, исчезали паспорта.

Стены мастерских расцветали едкими надписями. Прохвосты, вроде котельного мастера, получали письма и, читая их, ежились, как в крапиве. Жадные на взятки и угощения получали "посылочки" - ящик, в ящике полупудовый камень, на камне суриком печатными буквами выведено:

"Прибавляй за взятки, за водку, угождай лизоблюдам да вешай на шею груз тяжелее этого и топись, пока не утопили".

Жандармам мерещилось, что это делают умники из конторы и чертежной, те, что любят щеголять синими очками, косоворотками, длинными-под поэта-волосами и дубинками. За ними следили, их обыскивали, запугивали.

В кружках посмеивались, в цехах, когда появлялся длинноволосый, четырехглазый чертежник, залихватски взмывало:

Как у Вани под конторкой

Нашли баночку с касторкой.

Кружковцы бегали к рабочим других заводов и фабрик, к железнодорожникам. Под праздники и в праздники слободка гудела пирушками-собраниями, дутыми именинами, помолвками. И дома и в цехах ребята шушукались, шуршали книжками, по-новому глядели на небо, на землю, на людей...