Джеймс Блэйлок - «Если», 1997 № 07

Камеристки наконец ушли. Ушли все — священники, врачи, придворные, няньки, — ушли и забрали с собой младенца. Даже Генрих ушел — куда? Играть в карты с Гарри Норрисом? Развлекаться с новой любовницей? Неважно: главное, что ее наконец оставили в покое.

Девочка!

Перекатившись на постели, Анна замолотила кулаками по подушке. Девочка! А не наследник престола, не принц, в котором нуждалась Англия, но еще более она, Анна Болейн. Девочка… И Генрих относится к ней прохладнее с каждым днем, ей ли не чувствовать: он больше не хочет ее, не любит ее. Он бы, конечно, продолжал спать с ней — о, никаких сомнений, — если бы это обещало ему сына, но ее собственная страсть иссякала. Нет, иссякла. Страсть, которую она сама ненавидела, презирая себя за чрезмерный пыл, но и не таила ее от Генриха: раз уж такова натура, то глупо не пользоваться этим, чтобы и в Генрихе страсть полыхала снова и снова… Но ее страсть уходила, нет, ушла. Она все еще королева Англии, но уходит и власть, как Темза в час отлива, и она, Анна, не в силах предотвратить потерю власти, как не в силах остановить отлив. Единственное, что могло бы сохранить ей власть, — рождение сына. А она родила дочь. Здоровенькую, крепенькую, с рыжими кудрявыми волосиками, как у Генриха, — но дочь! Девочку, а не мальчика…

Анна вновь перевернулась на спину, превозмогая боль. Крошке Елизавете уже месяц, однако ноет по-прежнему все тело, каждая клеточка. Ноги распухли, и хотя «белоножка» не так опасна, как родильная горячка, сил отнимает не меньше. Вот уже целый месяц не удается встать с постели. Служанки, придворные дамы, музыканты приходят и уходят, а Анна лежит в лихорадке и пытается составить какой-то план… Генрих до сих пор не предпринял ничего определенного. Он даже ребенка воспринял внешне вполне спокойно: «Она, — сказал он про Елизавету, — кажется, ядреная девка. Молю Бога послать ей братика такого же крепкого здоровья…» Однако Анну не обманешь.

Ее никогда нельзя было обмануть. Она знала точно, когда Генрих впервые положил на нее глаз. Знала до оттенков, как его тянет к ней все сильнее и сильнее — она не поддавалась целых девять лет. И знала с совершенной уверенностью, в какой момент безжалостный мозг, прячущийся за голубыми глазками, принял решение: «Овчинка стоит выделки. Разведусь с Екатериной и сделаю королевой Анну». Но точно так же, — наверное, даже раньше, чем он сам отдал себе в том отчет, — она уловила минуту, когда Генрих пришел к выводу, что совершил ошибку. Цена за коронацию Анны оказалась слишком высока. Она того не стоит. Разве что принесет ему сына.

А уж если нет…

В темноте опочивальни Анна плотно зажмурилась. Это всего лишь приступ послеродовой меланхолии, и переживаниям грош цена. Она никогда ничего не боялась — пусть боится кто угодно, только не она. Когда глаза откроются поутру, ночные страхи улетучатся, потому что так надо. Она должна продолжать борьбу, должна понести снова и родить сына, должна сберечь корону. И сберечь дочь. Никто за нее этого не сделает, и другого выхода нет.

Когда Анна открыла глаза, в углу опочивальни меж занавесями вспыхнул демон — квадрат света.

При появлении ее святейшества Лемберт почтительно склонила голову.

Первосвященница отличалась высоким ростом и отсутствием дополнительных внешних органов. Глаза, руки, уши, бритая голова, ноги под серо-зеленым церемониальным одеянием — все было натуральным, как и предписано уставом Церкви святых заложников. До Лемберт доходили слухи, что до выборов на высший пост первосвященница носила роскошные лиловые глаза и мощные руки типа гамма, но затем пришлось удалить и то, и другое и восстановить все, как было дано от природы. Что и правильно: она, как верховная надзирательница за всеми заложниками в Солнечной системе, не может разгуливать с органами — продуктами высоких технологий. Сами заложники, конечно, могут, но та, кто отвечает за их духовное и материальное благополучие, обязана представать перед теми, кого навещает, в однозначно человеческом облике. Четырехрукому космопроходцу, которого держат заложником на Марсе в условиях невесомости, она должна показаться человеком не в меньшей мере, чем генетически измененному летуну с планеты Ипсу, ставшему заложником в Новой Трайенской республике. И единственный способ добиться подобной цели — воздержаться от внешних дополнений.

С дополнениями по части внутренних органов дело, разумеется, обстоит иначе.

Рядом с высокой гостьей шествовал директор Института времени Тошио Брилл. На него запрет на внешние дополнения не распространялся, и его бритую черную голову украшали золоченые сенсоры — штука, по мнению Лемберт, несколько вызывающая. И озадачивающая — ведь Брилл по натуре не склонен к вычурности. Возможно, он просто стремился подчеркнуть свое неравенство с ее святейшеством. За Бриллом следовали начальники отделов, включая Калхейна, следовали молча, не рискуя произнести ни слова, пока к ним не обратились. Калхейн явно нервничал — он был честолюбивым, как подметила Лемберт, отчасти недоумевая, отчею ей самой это вовсе не свойственно.