Валентин Рич - Мушкетеры (Сошедшие с неба)

Матвей скептически пожал плечами.

— Подожди! — Майя постучала пальцем по столу. — Подожди. Второе объяснение такое. Один человек — это ещё не человек. Давно замечено, что ребёнок, выросший в волчьей стае или выкормленный медведем, остается зверёнышем бегает на четвереньках и не говорит. Два человека — это уже люди, но, так сказать, безо всяких перспектив. Потому что молекула человечества, его наименьшая, но достаточная единица, — это семья. Мать, отец, ребенок. Это глубоко народное понятие. Известно, что в народе троицей называют совсем не то, что считает троицей официальная церковь. Для богослова — это бог-отец, бог-сын и бог — дух святой, а в народе всегда считали, что троица — это бог, дева Мария и Христос.

— Верно, — заметил Матвей.

— Подожди! Но ведь может быть и третье объяснение. Некогда случилось в жизни людей какое-то очень важное событие, которое осталось в человеческой памяти в виде числа «три». Священного числа!

Ещё один день подходил к концу. Диктор уже пожелал спокойной ночи радиослушателям. За окном прекратился шум машин. Луна, ставшая теперь такой близкой, хотя ни один человек еще не ступил на её поверхность, повисла в окне голубоватым шаром.

Матвей сидел на полу на огромной карте мира. Она не помещалась на столе. И потом, Матвей еще с детства любил карты, разложенные на полу. Снова, как в детстве, он отправлялся в путешествие...

Он нарисовал красным карандашом треугольник пирамиды на том месте, где на карте был маленький чёрный кружок и надпись «Хирбет». Потом ещё один такой же треугольник на месте маленького голубого пятнышка в Сибири.

«Если Майя права, — подумал он, — то должна быть третья пирамида. Стоит где-нибудь в джунглях, или на дне моря, или под слоем торфа на болоте...»

Ну, а если не пирамида?

В конце концов, у любого сооружения есть тот минус, что его можно разрушить. А что нельзя разрушить?

Конечно, на Земле нет ничего абсолютно неизменного — даже материки меняют свои очертания, даже полюса и те путешествуют по земной поверхности.

Но разве нельзя выбрать что-нибудь в миллионы раз более долговечное, чем высеченный из скалы трехгранный знак? Безусловно, можно... Тот же Северный полюс или Южный. Или даже какую-нибудь гору...

Но какую именно? Ведь нужна такая гора, которая отличается от всех остальных гор... Да, если бы он, Матвей Белов, стал выбирать главные точки для сетки знаков на долгие тысячелетия, то одной из них он непременно сделал бы самую высокую гору планеты! Самую высокую вышину!

Мысленно произнеся последние слова, Матвей даже похолодел. Не желая того, совершенно непроизвольно, он повторил те самые слова!

В его ушах прозвучал звонкий голос Майи:

«И сказали гиганты: самую высокую вышину и самую глубокую глубину...»

Матвей вскочил на ноги. Черт возьми! «Самая глубокая глубина» действительно ничем не хуже «самой высокой вышины»! Разве Марианская впадина менее долговечна, чем Джомолунгма?

Конечно же, две самые приметные точки на Земле — Джомолунгма и Мариана... А третья? «День, равный ночи»? Непонятно. «Полночная звезда»?

Но в полночь в разных местах планеты видно множество звезд... Стой! Но тогда при чём здесь пирамиды? При чём они?

Матвей посмотрел на карту, и на его лбу выступили капли пота: Хирбет, Джомолунгма и Марианская впадина лежали на одной прямой...

Не веря своим глазам, он бросился к письменному столу, схватил рейсшину и приложил её к карте.

Нет, глаза не обманули его! Строители Хирбетской пирамиды расположили её как раз на продолжении линии, соединяющей «самую глубокую глубину» Земли с её «самой высокой вышиной».

Но зачем? Только для того, чтобы указать на эти две точки — на Джомолунгму и Мариану?

Предположим, что только для этого... Но почему тогда от Хирбета до Джомолунгмы ровно такое же расстояние, как от Джомолунгмы до Марианской впадины? Почему они не выбрали для пирамиды любое другое место на той же прямой?..

И ещё. Почему они поставили вторую пирамиду именно в Хрустальном?

Матвей взял снова красный карандаш и соединил Хирбет, Джомолунгму и Марианскую впадину жирной красной чертой. Потом приложил рейсшину к её концу у темно-синего пятнышка в океане и одновременно к маленькому треугольнику возле Перламутрового озера.

— Занятно, — прошептал он. — Чертовски занятно! Если я не ошибаюсь, здесь шестьдесят градусов.

Матвей вскочил на ноги, достал из стола большой медный транспортир и приложил его к рейсшине.