Агоп Мелконян - Память о мире

- Знаешь, мы с Яном продолжаем его изучать, - сказал я.

- Что вы там такого нашли для изучения, как только не стыдно совать нос в чужую душу! Ему счастье нужно, а не ваши исследования!

- Оставь ты это свое счастье! - не выдержав, раскричался я. - Пола у него нету, так что смастерить ему пару мы не можем, детей у него тоже не будет, деньги ему не нужны, в меховых шубах и джинсах он не щеголяет. И как же ему изобрести это самое счастье?

-Вот видишь, ты всё понял абсолютно примитивно.

С того дня она изменилась. В растерянности бродила по комнатам, словно вела нескончаемую беседу -то ли с кем-то, то ли сама с собой. В глазах ее читались укор и непонимание. Потом она, похоже, стала меня над кипящими горшками заклинания, пританцовывая вокруг, как колдуньи, а потом мазали мою хилую грудь какими-то снадобьями. Но язык мой оставался попрежнему неповоротлив, взгляд - по-прежнему пуст и непонимающ. Злые языки твердили, что бог наказывает маму за то, что она бросила мужа и стала любовницей красномордого и плешивого бакалейщика сеньора Эмилио, человека с толстыми, будто сальными, ладонями. У него была жена и двое дочерей-уродок, но частенько он оставался ночевать у нас, с маминой постели до меня доносилось порой его похотливое пыхтенье. Впрочем, без него мы давно бы умерли с голоду, поскольку моя родительница предпочитала греться на солнышке вместо того, чтобы работать.

Как то сеньор Эмилио приехал на вместительной повозке, в которую мы погрузили немножко еды и самые необходимые вещи. Потом колеса застучали по булыжнику, а из окон высовывались старые ведьмы - наши соседки, - сыпля нам вслед проклятья. Куда мы едем, я не знал, да и не интересовался. На протяжении всей дороги сеньор Эмилио щедро отпускал сальные шутки и тискал мою мать. К вечеру мы добрались до какого-то монастыря, развели костер и устроились на ночлег: я- в повозке, а они на земле. В наших монастырях женщинам ночевать не положено.

Наутро мы вступили в храм. Он тонул в прохладном полумраке маленькие, с ладонь, оконца терялись среди гордо высившихся колонн.

Монашеская ряса меня пугала, я еще не проходил конфирмацию, но мама насильно подвела меня к капуцину, заставила упасть на колени, а затем и коснуться лбом холодного пола.

Меня била дрожь. Противный сеньор Эмилио толкал меня в шею при любой попытке приподняться. Потом по какойто узкой винтовой лестнице, освещавшейся одной бояться, мы не разговаривали, чтобы коснуться ее хоть пальцем, и речи быть не могло - словом, запутавшаяся, испуганная женщина. Глаза ее покраснели от бессонницы, лицо потеряло свежесть, в одежде и прическе появилась небрежность. Причину я подозревал, но не понимал, насколько далеко все это зашло...

ЗАПИСЬ 0109

Проснулся я с ощущением, будто во мраке сна утратил нечто ценное и теперь мне его уже не найти. Брожу, будто лунатик, склоняюсь к каждой стекляшке, пытаюсь вернуть потерю, но от любого прикосновения мне жжет пальцы.

Утром из городка явилось несколько рабочих, со склада достали толстые листы свинца, и мой зал принялись заковывать в латы. До меня долетали веселые мужские восклицания, рабочие карабкались по стремянкам, ползли по стене - и вот добрались до моего окна, чтобы навсегда закрыть его светлый глаз, отгородить меня от моря и весны.

Такое наказание - вечно жить при холодном свете люминесцентных ламп.

Вот и всё, что люди для меня сделали.

ХОАКИМ АНТОНИО:

У меня почти не сохранилось воспоминаний детства. Я родился в Ла Фуэнте де Сан-Эстебан, в окрестностях Саламанки, в самом сердце Кастилии. Помню только раскаленные улицы, пыль, высокие глинобитные ограды и маму. Она была красивая, гордая женщина, самая изящная в Ла Фуэнте, и очень страдала из-за моей немоты. Не знаю, в сущности, был ли я нем или просто отставал в развитии, но во всяком случае до пяти лет я не произнес ни слова. К нам часто приходили какието старухи, варили целебные травы, шептали тоненькой свечкой, монах повел меня в подземелье.

Мы шли целую вечность, я вслушивался, надеясь, что сзади раздадутся шаги мамы, но монах не давал мне оглянуться, до боли сжимая руку. Крикнуть же я не мог - как я уже говорил, немота моя была полной.

И вот мы у какого-то саркофага, из-за толстого стекла таращились пустые глазницы черепа. Монах толкнул меня на каменную плиту у гробницы, из которой за мной свирепо и холодно наблюдал невесть когда сгнивший святой. "Целуй!" - повелел монах; сердце мое, казалось, вот-вот выскочит из груди ах, как мне не хотелось ему подчиняться! - и вот я склонился, но из груди моей не вырвалось ни звука. "Целуй, я сказал!" - снова проревел мой спутник, и голос его эхом отдавался во всех углах подземелья, словно целая армия дьяволов наседала на мою невинную душу. Я склонился к стеклу - о, господи, этот череп! Белесый, вечный, чем-то словно удивленный...