Михаил Корчмарев: Третье поколение

— Не надо, — остановила Маргарита Фауста, шагнувшего было следом, еще верящего, что их можно отговорить, удержать. — Не надо. Она любит Авву, как ты этого не видишь? Но она вернется, может быть, вместе с ним. И остальные вернутся. На, держи…

— Вот что я скажу, если позволите, — загудел басом Карлейль, отодвигаясь от стены поближе к центру. — Мне кажется, людям следует держаться ближе друг к другу. Фауст в этом прав. И с именами он здорово придумал. Меня зовут — Карлейль, а мою жену — Роза. По-вашему, я должен бы стать номером первым, она — вторым, смешно даже. Но главное вот что, возьмите нас в свою… семью. Я многое умею делать: дома строить, печи класть, с инструментами обращаться, соорудить что — глазом моргнуть… Кузню бы сделали, гончарную мастерскую, а я бы вас научил… Роза — умница, шьет, штопает, шампиньоны выращивает, грибы такие съедобные, без света могут расти…

Здоровяк стоял, неловко переминаясь с ноги на ногу, и мял ручищами случайно подвернувшуюся железяку. Его заявление, сделанное сразу после ухода Петры и семи старших, прозвучало неожиданно.

— Возьмете?

— Давайте голосовать? — спросил растерявшийся Фауст и первым поднял руку.

— Спасибо, — Карлейль, полуотвернувшись, махнул по щеке рукавом при виде вздетых вверх детских ладошек. — Спасибо… Я пойду? Роза, наверное, потеряла меня, переживает, выдумывает всякие глупости… Мы завтра вместе явимся. Ведь можно? И того, спать я хочу невыносимо, пора мне… Спасибо…

Едва Карлейль исчез в коридоре, как в круг вошел Чарльз Диккенс.

— Плохо человеку, когда он один, — начал он, запнулся, поперхнулся, продолжил хрипло, — я тоже… Правда, я не умею делать то, что умеет Карлейль, зато знаю, где много-много книг и… некоторые уже прочитал… Сам тоже сочиняю разные истории, стихи, сказки. Но у меня получается совсем не по-книжному… Может, и меня к себе примете? Молодой, холостой, одинокий — сгожусь…

— Какой же ты молодой? По голосу — так дедушка, — пробурчал Малыш, и эта реплика, вызвав улыбки, склонила чашу весов в пользу Диккенса.

— А я вот что придумал, — выступил вперед Фауст, прислушиваясь к тиканью заведенного будильника. — Сегодня объявляется Новый год! Новый год новой эры! Праздник, а в праздник принято петь и веселиться. Ура?

Говоря это, он совместил часовую и минутную стрелки на двенадцати, подогнал к ним стрелку звонка, и будильник затрещал весело, взламывая недоверчивую тишину, и трель рассыпалась эхом по коридорам и переходам. А Фауст крутил и крутил ручку завода, а к механическому чуду, ожившему в его руках, тянулись детские ручонки, и это была победа. Затем Фаусту пришла в голову новая мысль: он схватил с пола кастрюльку и стал постукивать пальцами по ее донышку и подыгрывать себе губами, стараясь воссоздать слышанную когда-то мелодию. И вдруг Малыш высоким чистым голосом подхватил ее, стал выбивать сложный ритмический рисунок на сиденье подвернувшегося стула. Не дожидаясь реакции остальных, в круг ворвалась Маргарита и пошла в танце, который рождался у нее сразу, сейчас, на глазах. Первые движения, скованные и неловкие, с каждой секундой становились свободней, раскрепощенней. За ней другие, прежде только раскачивавшиеся из стороны в сторону, поднялись и неумело топтались, все более отдаваясь ритму и высокому голосу Малыша, поддержанному голосами Маргариты и Чарльза Диккенса. Всех захлестнула эта песня без слов, песня рождения нового времени.

— Пусть меня зовут Гретхен, как звала меня мама, — шептала одна девочка, кружась на месте. — Пусть все меня зовут Гретхен.

— А я тоже знаю шампиньоны, — откровенничала другая на ухо Фаусту. — И умею выращивать…

— Это здорово, — напевал он, — это замечательно. Мы узнаем все-все, что знали люди прежде, и будем это делать. И начнем мы с себя самих, со своей культуры… Трум-ру-ру-рум. Послушай, как идут часы: тик-и-так, тик-и-так! Завтра будет новый день, и мы назовем его вторник! Трум-да-да, трум-да-да, и мы научимся писать и читать. Ля-ля-ля, ведь жизнь не может стоять на месте, даже если останавливается время. И мы соберем у себя многих-многих других, умных и глупых, сильных и слабых, больных и здоровых, кто прячется сейчас по подвалам и руинам, и больше никому не позволим никого убивать! Вот так! Вот так! Мы построим новый мир! И среди нас появятся такие же умные, как Профессор, и такие же храбрые, как Герм, влюбленные, как Соседка, и красивые, как Марго… Рита, Рита, Рита-та…

— Жил да был в теплой просторной пещере добрый волшебник, — начал свою сказку Чарльз Диккенс, когда танец закончился и уставшая детвора влюбленными глазами уставилась на Фауста, требуя от него нового чуда. — Когда-то, задолго до тех дней, о которых пойдет речь, ходил этот волшебник по земле и творил для людей чудеса: кто что ни попросит — выполнит. Так поступали все маги и колдуны с незапамятных времен. Только задумался он однажды, что же это такое — добро, вправду ли его ведовство счастье приносит. И отправился он снова по тем местам, где уже однажды побывал, где щедрым сердцем делал сверхъестественное, откуда уходил в твердой уверенности, что недаром старался.