Михаил Корчмарев - Третье поколение

— Жить так, как раньше, — не годится. Но жить надо. Вопрос — по каким законам. Ваши прежние в своей основе неверны. Провозглашенная забота об интересах всего сообщества, отряда, оборачивается прикрытой заботой о самом себе: в случае беды — спасайся кто может, в случае удачи — урви побольше. А в итоге: каждый сам за себя. Есть другие законы, более справедливые, человечные, нам предстоит их узнать и придерживаться. Честно скажу: всех я не знаю, но знаю главный: помни о другом, думай о другом, заботься о другом… Дисциплина, — кричите вы, — превыше всего. Превыше всего забота о человеке! О каждом! Дисциплина из-под палки, из страха наказания — плохая дисциплина. У людей как бы делается два лица: одно как у всех, другое про себя… Если человека долго-долго бить и унижать, то он мало-помалу становится нечувствителен к ударам, унижению, надругательствам. Он перестает думать о других, перестает работать для общего блага; что тогда прикажете с ним делать?

— Убить, — обронила Кроха.

— Нет, убивать никого нельзя, как нельзя доводить человека до состояния скотины. Оно страшно даже не тем, что он перестанет трудиться, замкнется в своем мирке, а тем, что он найдет более слабого, беззащитного и будет измываться над ним. И получится, что всегда прав станет сильнейший, какое уж тут равенство?

— Но Авва говорил иначе! — снова выкрикнула Кроха. — Авва мудрый, он заботится о нас!

— Авва уехал, ушел. Бросал вас и ушел, — дети молчали напряженно, это напряжение сковывало Фауста, с усилием подбиравшего выражения для полуосознанных самим мыслей. — Подвернулся случай, и он воспользовался им… Но я не к этому вел, об этом разговор еще впереди. Важно, чтобы все, пусть не сейчас, не сразу, но поняли: незаменимые есть! Каждый из вас незаменим, каждый личность! Нам надо учиться уважать самих себя, тогда придет уважение к товарищу… И раз уж вы такие непохожие, незаменимые — может, к чертовой бабушке ваши номера? Пусть каждый выберет себе имя. Меня, например, зовут Фауст. Это — Карлейль, это, — он указал на вошедших, — Маргарита и Чарльз Диккенс, это не номер первый, а Кроха…

— Крохой меня назвал Авва, — девушка встала, вскинула голову. — У меня раньше тоже было имя — Петра.

Дети сидели неподвижно. Их молчание было враждебно. До сего дня они представляли собой монолитную группу, где каждый был маленьким исполнителем чужой, большей его собственной, воли, где все были связаны жестокими, но ясными законами. Теперь им предлагалось стать непохожими, самими собой. Фауст ждал, и его решительность понемногу растворялась в гнетущей тишине. Откуда-то сверху, сквозь плиты пробилась струйка воды от растаявшего снега, ударила пулеметной очередью в плиты пола, и Фауст вздрогнул. Карлейль склонился к уху Чарльза Диккенса, указывая глазами на него, шептал что-то горячо, и тот согласно кивал головой. Невнятный шелест слов был единственным звуком, проступавшим в глухой темноте.

— Я маму помню, — раздалось вдруг, и с места поднялся мальчишка, не снимавший повязки с глаз даже здесь, вдали от света, номер двадцать четвертый, — она звала меня малышом. И ты тоже…

— Верно, Малыш, только это у меня вышло случайно, — сердце, затаившееся в груди Фауста, забилось гулко, сильно, ровно. — Мне сегодня тоже мама приснилась, но я не увидел ее лица…

— А я помню, — упрямо сказал мальчишка и повел головой, точно бросая вызов остальным.

— И я… — раздалось совсем тихое, и снова, — и я…

Свет, едва пробивавшийся снаружи сквозь нагромождения плит и блоков, погас вовсе. Теперь только слух мог определить, что хрупкие осторожные «и я» принадлежат разным детям.

— А я — против, — вскинулась Кроха-Петра. — Я ухожу! Придумывайте новые законы, давайте друг другу имена, вспоминайте, что хотите делайте, я — против и ухожу!

В проеме двери появился Карлейль, неся в руках гнилушки, источавшие неверный, призрачный свет, бережно положил их у ног Фауста в центре круга.

— Слышите все? Кто со мной? — Петра стояла за порогом. — Кто пойдет со мной к Авве? Он сейчас одинок! Ему очень плохо без нас, я это чувствую!

И снова густое, тягостное молчание наполнило комнату.

— Я с тобой! — поднялся один.

— И я пойду! — присоединился к нему другой.

Семь человек из внутреннего круга встали рядом с Петрой, та не спешила уходить, точно колеблясь в верности сделанного выбора, затем повернулась к Фаусту.

— Склад Толстяка пусть остается вам. Продуктов там по нашим расчетам на год-полтора… Мы возьмем только на дорогу. Не забудьте завтра караул сменить, — и вышла.