Харри Мартинсон: Аниара

Глухой поведал каменно-безмолвно:
- Я слышал самый худший в мире звук.
Он был чуть слышен. Ухо, разрываясь,
поймало шелест камыша — так был
фотонотурбом взорван Дорисбург.
Он был чуть слышен, — заключил глухой, —
пока включался слух,
душа уже успела разорваться,
уже успело тело распылиться,
и вывернуло дважды наизнанку
кусок земли, где Дорисбург стоял,
когда фотонотурбом
был взорван мегаполис Дорисбург.

Так говорил глухой, и был он мертв.
Так вот что значит — «камни возопят»:
глухой мертвец заговорит из камня.
— Вы слышите? — он вопиет из камня.
— Оглохли вы? — он вопиет из камня.
— Я — житель Дорисбурга, Дорисбурга!

Потом пошел рассказывать слепой
о том, как он ослеп, увидя страшный
и резкий свет.
Но описать его слепой не мог,
нашел одну деталь: он видел шеей.
Череп превратился в глаз, который
был ослеплен взрывной безмерностью,
рванулся вверх, рванулся вниз в слепой надежде
на смертный сон. Но сон не наступил.

А дальше было так же, как с глухим.
Так вот что значит «камни возопят»:
слепой с глухим заговорят из камня.
Из камня вопиют слепой с глухим.
Из камня и Кассандра вторит им.

Рванулся к Миме я, как будто можно
теперь остановить огонь и смерть.
Но Мима все транслирует бесстрастно:
и смерть, и огневую круговерть.
И муку мук мою о мертвой Дорис
я вопию, увидев эту смерть:

— Все сущее сполна защищено
от стужи, от огня, от бурь и ран,
от невозможных и возможных бед.
Защиты лишь от человека нет.

Мы слепы там, где нужно зрячим быть,
но зорки там, где можно сделать зло:
в чужую душу влезть и растащить
хранимое про черный день тепло.

Вдруг Миму ослепило синей вспышкой.
И онемел я в этот страшный миг.
Страдалицы-Земли слепящий крик
попал мне в сердце, словно в рану — штык.
Я, верной Мимы голубой литург,
застывшей кровью злую весть постиг:
погибла Дорис, умер Дорисбург.

Утешь меня последним утешеньем,
о Дейзи, о последняя из жен,
здесь говорящая по-дорисбургски,
а я — последний из мужей, который
поймет, когда ты радостно лепечешь
с приманчивостью птичьего манка.

- Фантазмы — кайф что надо, — шпарит Дейзи, -
паркуй сюда, нагейгеряем лондо,
я голодна и оголдую гонда,
а гладь на платье оголдеть как мондо.

Я думаю: фотонотурбом стерт
мой милый Дорисбург с лица земли.
Да будет мир хотя бы в мире Дейзи.

Не трону очарованный мирок,
в котором Дейзи все еще живет,
беспечно занимается любовью,
придя в экстаз от йурга. — Дейзи, Дейзи,
уж несколько часов, как ты вдова,
вдова разрушенного Дорисбурга.

Мурлычем вместе «Песню чугуна»,
ту самую, что в Гонде сложена,
а город Гонд дотла сожгла война.
Лепечет Дейзи радостно, беспечно,
от головы до ног сотворена
для йурга и для славословий йургу.

Я был бы зверем, если бы разрушил
тот теплый очарованный мирок,
что создан сердцем, любящим любовь.

Хмельно болтая, Дейзи засыпает,
и Аниара оцепеневает,
но не от сна. От ясности вселенной,
от ясных мыслей о Земле бесценной.
Спит Дейзи беззаботно. Аниара
от ясности зашлась, как от кошмара.

Когда был уничтожен Дорисбург, два дня
терзали Миму сильные помехи.
Скопление позора над Землей
не мог пробить вебен. На третий день
просила Мима выключить ее.
А на четвертый день дала совет
касательно трансподов кантор-блока.
И лишь на пятый день, придя в себя,
показывала мирную планету,
работали все блоки очень четко.
Былая мощь как будто к ней вернулась.
И день шестой настал. Из блоков шум донесся, -
я никогда его не слышал прежде —
индифферентный тацис сообщил,
что он ослеп — и самоотключился.
Внезапно Мима позвала меня
за внутренний барьер. Иду,
готовый к худшему, и содрогаюсь.

Стоял я перед ней, похолодев:
она была в ужасном состоянье.
Вдруг фоноглоб ее заговорил
на языке, который до сих пор
мы с Мимой всем другим предпочитали:
на тензорном могучем языке.

Она сказать просила Руководству,
что ныне со стыда она горит,
как камни. Ибо позабыть не в силах
ни вопли искореженной Земли,
ни белых слез, уроненных гранитом,
ни превращенья в газ руды и щебня.
Страданья камня Миму потрясли.