Харри Мартинсон - Аниара

День ото дня мутнели блоки Мимы,
познав бесчеловечность человека,
и вот дошли до точки и сломались,
и вот настал ее последний час.
Он имени того, что видит тацис
и что невидимо для наших глаз,
желает Мима обрести покой,
отныне прекращая свой показ.

Свершилось. Я пытался удержать
толпу, бежавшую по коридорам.
Не удалось — ни окриком, ни ором.
Как шквал, толпа рванулась к Миме в зал:
не прозевать бы, что там происходит!
А там их ужас дикий ожидал.

Экраны Мимы молнийно сверкнули,
и в залах Мимы так загрохотало,
как в долах Дорис при грозе бывало.
Толпа метнулась прочь неудержимо,
давя друг друга. Многих раздавили.
Так в Аниаре умирала Мима.

Ее последним словом был привет
всем нам от Разорвавшегося в Клочья.
Она хотела, чтобы, запинаясь
и разрываясь, он поведал лично,
как это больно — разрываться в клочья,
как бросилось бежать от смерти время.

Как время бросилось на помощь жизни,
покамест в клочья рвался человек.
Как сдавливает жуть,
как распирает страх.
Как это больно — разрываться в клочья.

И вот лихие времена настали.
Но я не бросил ту, что умерла,
пронзенная лучом из дальней дали —
свирепым, сумрачным посланцем зла.

Во всеоружье тензорных умений
богине грудь я вскрыл, ища исток —
чудесный центр искусств и утешений,
но починить богиню я не смог.

У фоноглоба голос был заглушен,
и сенсостат поломки не избег,
и беотийский дух [11]вконец разрушен —
убито все — и бог, и человек.
А тут еще дурацкие издевки

ломившейся ко мне толпы людской.
Я оказался как бы в мышеловке,
и без того израненный тоской.

Шефорк [12], жестокий деспот Аниары,
обрушил на меня насмешек град.
Суля для виду и суды, и кары,
на самом деле был он злобно рад.

Значенью своему на космоходе
мистический он придал колорит,
чтоб накрепко уверились в народе:
дорога наша — это путь в Аид.

Шефорку помогал в его стремленье
всеобщий страх пред ясностью пустот.
К ничтожеству, затем — к уничтоженью
Шефорк ведет отныне свой народ.

И вот над нами грянул гнев Шефорка.
Тогда в психушку мы укрылись, чтобы
тихонько отсидеться в нижнем трюме,
пока не опустеет чаша злобы.

Внизу со мной сидели корифеи —
специалисты в тензорном ученье,
а те, кто пачкал чистые идеи, —
те принимали знаки восхищенья.

Они твердили длинно и сумбурно:
в крушенье Мимы вы одни виновны,
вы собственное «я» ввели в программу —
и утешенья потекли неровно,
вы замутили мыслями своими
и ток пространств, и излученья Мимы.

Мы поклялись в невинности своей,
мы попытались объяснить словами,
без формул, непонятных для людей,
какая ясность брезжит перед нами.

Но не давался нам язык словесный,
слова от слов стремились ускользнуть,
средь ясности они играли в жмурки,
а ясность есть космическая суть.

Пытались мы, как дикарям эона [13],
в рисунках разъяснить им тезис свой.
(День духа многослоен. Время оно —
эон — нижайший, предрассветный слой.)

Деревья рисовали и растенья,
вычерчивали мы речную сеть,
надеясь простотой изображенья
нечеткость языка преодолеть.

Мы среди слов беспомощно блуждали,
от мира формул слишком удалясь,
самих себя уже не понимали
и не смогли с людьми наладить связь.

В конце концов третейский суд, который
спасал нас от вселенского суда,
дифференцировался ad absurdum [14],
и мост меж нами рухнул навсегда.

На логостилистический анализ
всех циклов Мимы не жалел я сил,
и тайны предо мною открывались,
и к таинству стекла я подступил.
Спустя три года после смерти Мимы
открыл я транстомический закон,
диктующий, что спад нерасторжимо
с подъемом предстоящим сопряжен.

Я чуть не спятил при таком открытье.
Я как-то сверхъестественно был рад.
И оком стал мой дух и стал пространством
в безмерности космических палат.

Нас выпустили из глухой темницы —
сидела там и женщина-пилот —
и допустили вновь в обитель Мимы.
Вся Аниара радуется, ждет.
Все шепчут, что сокровище найдется,
что Мима в нашу ночь еще вернется.