Харри Мартинсон: Аниара

То мысленно на волю мы бежим,
то от одной мечты скользим к другой —
тем и живем сейчас.
И животворные порывы чувств,
и полная бесчувственность равно
спасают нас.

Забыв ответ, в вопросы углубиться,
забыв про жизнь, в мечтаниях обжиться,
забыв движенье, по мирам кружиться —
так учит аниарская темница.

И обитель Мимы женщина-пилот
вошла. Без слов махнула мне рукой —
и я включаю Миму.
Как независим наш пилот, как неприступен,
а ранит побольнее всякой розы,
хотя и не — как говорят — шипами.
Нет, роза ранит лишь самой собой,
бывает, что поранишься колючкой,
но чаще ранит просто красота,
своим огнем пронзая, как шипом.

А Дорис на шестом году полета,
как звездочка далекая, блестит,
как искорка, застрявшая в глазу,
и колет сердце золотой иглой
сквозь космос одуряюще-прозрачный.
Вблизи она светила, но не жгла.
Чем дальше Дорис — тем острей игла.

Включаю Миму я, сажусь и жду:
сейчас произойдет преображенье,
лицо у женщины-космопилота
засветится, обрушится стена,
скрывающая жизнь ее лица.
Проявится пред Мимой все, что скрыто.
И вот лицо сияет и пылает,
а голову кружит небесный хмель:
ведь жажда недоступного огромна,
а космос так богат недостижимым!
Она, как бы в объятиях богов,
растерянно, восторженно смеется.
Она в блаженстве. Вдруг переменился
знак фокуса у третьего вебена.
Волна другого мира вторглась в Миму.
Красавица бледнеет на глазах.

Стоп, Мима. Утешай, но не терзай.
Не нужно здесь показывать миры,
похожие на брошенную Землю.
Безвыходностями, в которых мы
запутались, бродя в долинах Дорис,
не стоит эту женщину томить.
И для нее я выключаю Миму.
Ведь Мима честно тащит на экран,
не разбирая, все, что попадется.
Красавица кивком благодарит:
она мою заботу оценила.
С порога обернувшись, молча просит
позвать ее, когда поймает Мима...
Я понимаю эту речь без слов.

О теплой Дорис, о прекрасной Дорис,
далекой Дорис, о звезде всех звезд,
теперь осталось только тосковать.
И не поймешь, в которой стороне
мерцаешь ты, средь звезд неразличима
теперь, когда прошло пять лет полета.
О Дорис, драгоценная звезда.

Теперь мы одного хотим от Мимы:
чтоб из долины пролетевших волн
летели к нам далекие картины
давно минувших радостей и бед.
Путем неоднократных отражений —
природа их для нас непостижима —
волна изображений мчит сквозь космос,
и вести всех миров к нам поступают.
Приходят злые вести непрерывно.
Но о добре вестей почти что нет,
добро не предприимчиво по сути,
оно струит всегда один и тот же свет.

Мечтатели мечтают, а сомненье
съедает их мечты, как кислота,
но в Миме сохраняются виденья,
их теплая живая красота.
Я консервирую все, что походит
на жизнь и утешеньем отдает.
Когда по кораблю тревога бродит,
когда тоска терзает людям нервы —
мы с Мимой подаем мечты-консервы.

А врач, который лечит нам глаза
и видит: гаснут в них тепло и свет,
открыл — поди ж ты — lacus lacrimalis [10]
в краю, где крокодилов вовсе нет.
О долах Дорис люди слезы льют —
наплакан в залах Мимы целый пруд.
И все же эти искренние слезы
никак не назовешь живой водой.
Они чисты — но как струи дождя,
которые в прозрачности повисли,
до плодородной грязи не дойдя.
То плач рассудка в Аниаре мысли.

Астролоб, знавший все про звездный свет,
Служил нам утешеньем много лет.
Внезапно в его собственном мозгу
звезда рассудка канула во мгу.
Мозг не предвидел смертной маяты.
Мозг умер от духовной нищеты.

Клянут пространство, проклинают время
бессильные, беснуясь, как в угаре,
но многие теперь на Аниаре
задумались о справедливой каре.
Вселенский суд нам присудил судьбу:
себя мы сами заперли в гробу.
Хвалите свой роскошный саркофаг,
покуда гордость не спустила флаг.

Быть может, миллионы лет спустя
одно из отдаленнейших светил
приманит нас, как некогда светильник
в долине Дорис мотыльков манил.
Тогда-то бег в пространстве прекратится,
тогда-то смогут крепким сном забыться
все те, кто в залах Мимы слезы лил.

Мы молча мчимся в нашем саркофаге,
не попадая больше в передряги,
и шшеты не грозят нам вечным сном,
и можно быть предельно откровенным,
когда, плутая по пустым вселенным,
голдондер мчится от Земли, гоним стыдом.