Харри Мартинсон - Аниара

Когда поток промчался, стало ясно,
что мы не можем повернуть назад.
Нос корабля нацелился на Лиру,
и направленье изменить нельзя.

Мы угодили в мертвое пространство.
Но главные системы Аниары —
теплопровод, светопровод, а также
система гравитации — в порядке,
а поврежденную аппаратуру,
наверное, удастся починить.
Решенье злой судьбы неизменимо.
Ах, лишь бы до конца держалась Мима! [7] Мима — один из наиболее сложных и интересных образом поэмы. Само слово «мима» образовано от греческого «мимос»-имитатор или воспроизводитель, но оно может также восприниматься как сумма двух слагаемых «минимум» и «максимум», а также «микро» и «макро». Этимология слова имеет также отношение к Мимиру — в скандинавской мифологии владельцу источника мудрости.

Хрустальный свод закрылся, как врата,
отторгнув нас от солнечной системы,
порвав единство Аниары с солнцем
и преградив дорогу солнечным дарам.

Летели позывные Аниары
в застывшее от ужаса пространство,
в безмерную стеклянную прозрачность.

Хотя послушно космос передал
последний рапорт гордой Аниары,
в пустые сферы, в купола пустые
он канул и остался без ответа.

Посланцы потрясенной Аниары,
пропали позывные «А-ни-ара».

Годами сохраняли твердость духа
нилоты — фаталисты в новом стиле,
рожденные пустынностью пространств,
волшбою мнимо неизменных звезд,
стремлением разгадывать загадки.
Крушенье в их расчеты включено
как постоянная величина.
Однако на шестом году полета
у бездны страха стынут и пилоты.

Я уловил неуловимое, поскольку
читаю человеческие лица:
тоска, фосфоресцируя, струится
из глаз, пытающих пространство.

Тоска ясней у женщины-пилота.
Она сидит нередко перед Мимой,
застыв. Ее прекрасные глаза
меняются, загадочно сияют,
соприкоснувшись с непостижным.
Пылают в них огни тоски,
голодный этот пламень ищет пищи,
чтоб поддержать тепло и свет души.

Она сказала года три назад:
— Гораздо лучше будет, если мы
бестрепетно осушим чашу смерти
за трапезой прощальной и исчезнем.

Часть экипажа согласилась. Но ведь мы
в ответе за наивных эмигрантов,
за пассажиров, так и не понявших,
что происходит с нашим кораблем.
Ответственность на нас легла навечно.

От Мимы поступают сообщенья,
что в разных направлениях от нас
есть жизнь — но где, она не сообщает.
Мелькнет намек, ландшафт, а то и звуки речи,
но где они звучат?
А верный друг наш, Мима,
неутомимо ищет, ищет, ищет.
Суперприемники поток сигналов
сквозь линзы усиленья шлют в селектор,
потом индифферентный третий тацис
вебена концентрируется в блоке «фокус»,
и образы, и запахи, и звуки
потоком льются.

Она не сообщает, где искать источник,
поскольку выдача подобных данных
вне поисковых свойств и вне технической природы Мимы.
Она свои закидывает сети
в морях, еще неведомых для нас,
она свою добычу добывает
в лесах и долах неоткрытых царств.

Я состою при Миме. Эмигранты
становятся спокойней и бодрей
от зрелища немыслимых вещей,
которых человек и не мечтал увидеть въяве.
А это явь, конечно, ибо мимы
не могут лгать ни за какие взятки.

Когда бы человек был Мимой,
то интеллект его
и точность избирательных реакций
сильнее были бы
в три тыщи восемьдесят раз.
Вот я вхожу и запускаю Миму,
и пассажиры, как пред алтарем,
простершись ниц лежат, и слышен шепот:
— Представь того, кто был подобен Миме.

По счастью, Мима чувствовать не может,
гордыня ей чужда; по счастью, Мима
закрыта и для взяток, и для лести,
и занята лишь делом, поставляя
изображенья, запахи, наречья,
пейзажи неизведанных миров.

Ей безразлично, что во мраке зала
прильнув к ее подножью, пассажиры,
из Мимы сотворившие кумира,
привыкли на шестом году полета
о помощи просить у богоравной.

И понял я: как все переменилось!
Тихонько пассажиры-эмигранты
себе внушают: все, что было прежде,
того уже не будет. И отныне
век вековать нам в этих залах Мимы.
И вот летим мы к неизбежной смерти
среди пространств безмерных, беспредельных,
и только утешительница Мима
спокойствию и собранности учит
перед лицом последнего мгновенья,
сужденного нам всем без исключенья.