Павел Амнуэль - Имя твоё...

Прошла вечность, прежде чем мне удалось встать из будто прилепившегося ко мне кресла, обогнуть длинный, как береговая линия континента, стол, подойти к Алине, протянуть к ней руки – две руки, хотя мне казалось, что их у меня миллион, я чувствовал себя многоруким Шивой, не знавшим, как распорядиться спутавшимися конечностями, – и прошептать:

– Господи! Это ты… Как ты здесь… Где мы? И кто я?

Должно быть, я и этих вопросов не должен был задавать – об этом мне напомнили туфли, сжавшие щиколотки с такой силой, что я едва не повис на руках Алины.

– Бедный, – прошептала она. – Как тебе было трудно это решить. Ты не мог иначе, верно?

– Что иначе?

– Сейчас, – сказала она, – садись, я сейчас все сделаю…

И я сел в кресло – мое кресло, оказавшееся каким-то образом рядом, Алина опустилась на колени и принялась расшнуровывать мне туфли, медленно и методично – сначала один, потому другой, и, наконец, стянула их с моих ног. Я окончательно пришел в себя и в полном недоумении огляделся по сторонам.

– Где мы? – спросил я. – Что все это значит?

Наши лица оказались на одном уровне, и наши губы тоже, и на несколько долгих минут разговор прервался, да и мир, нас окружавший, прервался тоже, а там, где длился наш поцелуй, не было ни времени, ни привычного пространства, и потому я лишь тогда получил возможность вновь воспринимать окружающее, когда Алина поднялась на ноги, отряхивая с колен несуществующую пыль.

Я тоже поднялся, стоять босиком на холодном полу было чертовски приятно, будто в меня снизу накачивали энергию – как питательные вещества в ствол старого дерева.

– Ты решил, чтобы Валера умер, – сказала Алина, глядя мне в глаза, – и я понимаю, что ты здесь ни при чем. Но что же нам с тобой теперь делать… там?

– Не знаю, – искренне сказал я. – Понятия не имею, что нам делать здесь, потому что не представляю, что с нами происходит. Я был с тобой в Москве, потом оказался в Кацрине, меня будто оторвали от тебя силой и вышвырнули… А потом сидел перед компьютером…

– Это детали, – прервала меня Алина. – Почему ты спрашиваешь о том, что сам знаешь?

– Почему… – начал я и прикусил губу. Действительно, со мной происходило странное, если я сам себя забыл, собственное прошлое занавесил нежеланием помнить и оторвал себя от Алины, хотя не хотел этого делать.

Я знал, что должен что-то вспомнить, но вспомнить ничего не мог и сказал об этом.

– Вот оно что, – протянула Алина и провела ладонью по моей щеке. – Значит, все только начинается, а я-то думала…

– Что ты думала? – спросил я, ощущая ответ, потому что ответить на этот вопрос мог и сам: я думала, что испытания наши закончились, раз мы нашли друг друга, а на самом деле все только начинается, потому что соответствие хотя и достигнуто, но еще не пришло в соединение, и произошло это потому, что образ Валеры так некстати возник между нами.

Некстати… Нет, конечно. Валера должен был встать меж нами и должен был умереть, и следователь тоже не просто так, мы не могли без него… что?

Стать собой.

Я наклонился и принялся натягивать на ноги тугие – минимум на два размера меньше, чем нужно – туфли. Не я предписал себе роль, но мне придется доиграть ее до конца.

Туфли действительно жали, хотя и вполне терпимо. Я успел их разносить, купив еще года два назад, однако надевал редко – на официальные мероприятия, дни рождения знакомых и театральные премьеры, коих за это время посетил ровно три раза – и потому чувствовал себя в этой обуви не вполне комфортно. Я вообще не понимал, зачем нацепил именно эту пару, не зная, как долго придется ходить.

Я не понимал, кроме того, почему мысли мои оказались заняты какой-то паршивой обувью, когда думать мне нужно было о другом и для начала – о том, что со мной и Алиной происходит, и где я оказался, надев туфли – не те, что были на ногах сейчас, а те, что расшнуровала мне Алина и что неимоверно – до слез – жали и мучили.

Я стоял на песчаном пляже, и, по идее, в нескольких метрах от меня должна была находиться береговая линия. Ее и сейчас легко было различить, но море почему-то мгновенно отступило, оставив лишь влажный песок и блестящие камни, еще минуту назад находившиеся под водой и не успевшие просохнуть в жарких лучах вечернего солнца. Впрочем, солнце с таким же успехом могло быть и утренним – оно стояло низко над горизонтом в той стороне, которую я сам для себя определил как морскую, и лишь потому решил, что сейчас вечер: в Израиле солнце опускалось в море, а поднималось со стороны гор, я привык к этому, море для меня ассоциировалось с западом.