Владимир Михайлов - Сторож брату моему

А что толку? Что толку в том, когда именно?

Все равно, это ничем не закончилось. И не могло.

«И не надо», – думал я довольно-таки тоскливо. С такой тоской думает, наверное, какая-нибудь черная собачка – черный пудель, скажем, – в черную ночь, когда песик не видит даже кончика своего хвоста с такой приятной кисточкой; с черной тоской, одним словом.

Так я думал, пока еще оставалось время. Но вот его больше не стало: пришла пора выходить на связь.

Я включил рацию и стал вызывать корабль.

Никто не отвечал.

Я снова послал вызов.

И опять никто не ответил, и я уже знал, что не ответят, потому что сделать это теперь было некому: Рука сидит за ходовым пультом, а Аверов, где бы он ни был, уж во всяком случае не дежурит на связи. Нет, мне не удастся окликнуть их на расстоянии. Только догнать. Догнать, схватить за плечо и сказать: стоп, ребята!

Прошло еще десять минут – и наконец катер вышел на орбиту корабля. Именно в ту ее точку, где должен был находиться корабль. Но там его больше не было.

Я даже не стал смотреть на хронометр: стрелка выиграла у меня дистанцию.

Но я подумал, что корабль ушел недалеко. На малых дистанциях у меня была фора: корабль разгонялся куда медленнее катера. Однако, если упустить время, ничем больше не поможешь. Мой катер был чистым спринтером, и на долгое преследование на максимальной скорости у него просто не хватило бы энергии.

Терять мне было нечего. Нужно было рисковать.

И я страшно разозлился на все на свете. На Анну, на себя, на проклятую звезду с ее планетой, на Шувалова, который не смог договориться с Хранителями, на Руку, который не мог обождать еще хотя бы полчасика…

Можно было включить локатор: я примерно представлял путь корабля, и знал, что сейчас планета уже не будет затенять его. И в самом деле, я поймал его почти сразу. Он оказался дальше, чем я думал. Жать следовало вовсю. И можно было успеть, а можно было и не успеть, никто не дал бы гарантии.

И я еще больше разозлился на всех – кроме детей.

Кроме тех, кто остался там, в лесном поселении, ожидая, когда я вернусь, чтобы покатать их. Я ведь обещал это, серьезно обещал, а они не привыкли, чтобы взрослые обманывали их, да и без того всем известно, что самое плохое на свете – обманывать детей.

Кроме тех, кто остался там, в лесном поселении, ожидая, когда я вернусь, чтобы покатать их. Я ведь обещал это, серьезно обещал, а они не привыкли, чтобы взрослые обманывали их, да и без того всем известно, что самое плохое на свете – обманывать детей.

И этих детей, и остальных детей планеты Даль, и всех детей вообще, сколько бы их ни было во Вселенной.

Я мог сейчас не долететь до корабля, рассыпаться на куски раньше. Но не мог не драться до последнего за детей. За всех детей.

И я сказал драндулету:

– А ну-ка, давай, Миша…

Так я называл его, когда мы были наедине.

И мы с ним дали.

Планета осталась далеко внизу. Она уменьшалась стремительно, и уж, конечно, ни при каком увеличении на ней не различить было тех ребятишек, что ждали меня, ребятишек, которым не терпелось летать и которые должны, должны были в этой самой жизни полетать и подняться выше тех, кто прокладывал им дорогу.

И ни при каком увеличении не различить было Анну, девушку, которая меня не любила, но не делалась от этого хуже, и которая должна была еще найти в жизни свое, настоящее – а для этого ей надо было жить, как и всем остальным.

Давно уже не было видно людей Уровня, ни людей из леса, ни Хранителей, ни моих товарищей, которые, наверное, все же не были виноваты в том, что родились тогда, когда родились, и думали так, как их учили, а не иначе; не видно было никого из них, но я знал, что они там.

Планета осталась внизу, корабль успел уйти далеко вперед, и я пока даже не знал, настигаю ли его, или так и буду догонять, пока не кончится топливо. Планета глядела на меня уже другим полушарием, и все люди, кто находился на ней, если и смотрели сейчас вверх, то видели другую часть Вселенной – ту, где меня не было. Но мне казалось, что они смотрят именно на меня, и машут рукой, и желают мне успеха.

Я выжимал из техники все, что можно и чего нельзя было, машина работала на расплав, катер дрожал от перенапряжения, и я дрожал тоже, и знал, что если мы не спасем этих людей, всех, сколько бы их ни было, сто тысяч, миллион или десять миллионов, – если мы не спасем их, то это будет моя вина, потому что, значит, я не сделал всего, что можно и нужно было сделать.

И я никогда не услышу больше приглушенный голос, говорящий: