Джеймс Типтри-мл. - «Если», 2000 № 08

— Окуджаве нравится, а вот Юрию Бондареву не нравится. И я с ним согласен.

Я положил трубку. Говорить было не о чем.

Вопрос решился на созванном в ЦК специально по моему вопросу совещании. В нем участвовали заведующие двумя отделами пропаганды и культуры, завсектором печати. Секретарь Союза писателей сказался больным. Может быть, он не хотел смотреть мне в глаза: двадцать лет назад я опубликовал в газете его первые стихи, «сомнительные по идеологии». На совещании зачитали список моих провинностей и сказали, что меня снимут. Я ответил лишь, что ошибок не признаю, поскольку их, на мой взгляд, не было. На том и расстались.

Вскоре мне позвонили оттуда же и сказали, что надо написать заявление «по собственному желанию», как это было принято. Я отказался. Раз меня утверждало в должности бюро ЦК, пусть оно своим решением и снимает.

Смешно, но моя отставка сопровождалась таким же казусом, какой случился перед моим назначением. Кандидат на мое место был уже найден — из молодых латышских прозаиков. Вообще, тогда шла повальная замена редакторов молодыми, поскольку власть в Союзе писателей Латвии теперь принадлежала им. Однако накануне моего ухода кандидат проштрафился перед ЦК (на сей раз речь шла не о выпивке, а о какой-то, по тогдашним меркам, неприемлемой статье, опубликованной в газете). Стали срочно искать замену. Эту роль сыграл тот самый русский коллега, чье мнение о журнале недавно вдруг изменилось на противоположное. Надо полагать, власть оценила его самоотверженную готовность…

Вот так завершилась история с моим последним штатным местом.

С той поры я занимаюсь только своими книгами.

Однако еще совсем недавно я, как старая цирковая лошадь, заслышав марш, начинал приплясывать и принимал предложения — как потом оказывалось, ничем не подкрепленные.

Но все это происходило уже в Москве.

Я вернулся сюда — к своим истокам — официально в 1990 году, когда еще можно было без особого труда поменять жилье в Риге на московское. Последнее время, находясь там, я четко ощущал, в каком направлении идут дела. Это меня и радовало, и огорчало. Радовало, потому что я всегда считал, что с прибалтийскими странами в конце 30-х годов поступили несправедливо. Огорчало, потому что, зная этих людей, я не сомневался в том, что они, отделившись, почувствуют себя вернувшимися в 1939 год, словно последующей половины века вовсе и не существовало. И будут вести себя соответственно, руководствуясь эмоциями, а не политическими идеями. Так оно и случилось.

Вскоре после возвращения я закончил повесть, названную «И всяческая суета». Как и более ранним моим повестям такого объема, «Суете» не повезло. Я писал ее по принципу «Здесь и сейчас», фантастический сюжет накладывался на фон горбачевской перестройки. Работал с удовольствием. Закончив, предложил «Уральскому следопыту», а также очередному фантастическому журналу, который только-только организовался в Москве; сейчас даже не помню его названия. Прошло время, жизнь стремительно менялась, кооперативы, о которых шла речь в повести, превратились в фирмы, в акционерные общества, а мой текст все ждал решения своей судьбы. Наконец Виталий Бугров написал мне, что у них повесть не пойдет, что же касается московского журнала, то он так и не состоялся — мне просто забыли об этом сообщить. Я огорчился, но время повести, казалось, безвозвратно ушло, и я спрятал ее подальше в стол, все же радуясь тому, что написал ее.

Я вот сказал: время повести. Давно уже пришел к выводу, что у каждой книги есть свое время — конкретное, когда ты можешь сделать ее наилучшим образом. Да, замысел может вынашиваться годами; но чаще всего бывает так (у меня, во всяком случае), что замысел вдруг вспыхивает в голове и кажется ярким, глубоким, интересным… Тут бы и броситься за стол и начать работу; но в это время работаешь над совсем другой вещью, или же есть какие-то срочные и важные дела… Так что замысел лишь бегло записывается и начинает ждать своего часа. Проходит время, и наконец возникает возможность реализовать этот замысел; возвращаешься к нему, читаешь записанное, вспоминаешь — и не можешь понять: да что такого я в нем нашел? Скучно, мелко… И записанное летит в корзину. Иногда работа все же начинается, и лишь написав десятки страниц, вдруг осознаешь: мне не интересно делать это и вряд ли кому-нибудь будет интересно читать. И написанное идет в архив. У меня в столе лежат сейчас, самое малое, три таких начатых и брошенных романа.