Роберт Рид - «Если», 2004 № 06

Фотография.

Семья Хаген в саду — кажется, возле этого самого домика. Отец, мать, две дочки. На заднем плане — пожилые люди; видимо, бабушка с дедушкой этих девочек.

Мы обернулись, услышав за спиной странный звук. Это вскрикнула старая женщина — на выдохе, всем горлом, как вскрикивают глухонемые. Глаза ее были устремлены на фотографию.

Потом она перекрестилась — неловким угловатым движением.

Снаружи послышался звук подъехавшей машины. Я выглянул в окно. Машина оказалась полицейской, но в данном случае она, насколько можно понять, просто подвезла к дому хозяйку. Женщина средних лет, попрощавшись с полицейскими, раскрыла сумочку в поисках ключей.

Когда я пишу эти строчки — я думаю о вас. О тебе, Анджела, и о наших детях.

Ночь подошла к концу. Замок снова ожил, он полон паники и страха. И яростной злобы.

Чьи-то быстрые шаги. Отрывочные голоса.

Никакого сомнения: наступило время, о котором вчера было сказано «после рассвета». Меня…

…Только что меня вывели наружу. Те офицеры, которых я вижу перед собой, одеты в парадную форму, на груди у них блестят ордена. Обращаясь друг к другу, они вскидывают руку в нацистском приветствии.

Это не сон.

Один из них, надев очки, прочитал приговор. Слова: «Виновный в… во имя фюрера… к смерти». Все они, оглядываясь друг на друга, ставят подписи под этим текстом. Снова вскидывают руку в приветствии.

Зачем-то эту бумагу дали на подпись и мне. Даже позволили воспользоваться собственной ручкой.

Теперь я нахожусь в той же комнате, где провел ночь. Мне объяснили, что здесь мне быть недолго: всего несколько минут. Потом…

Конвоир окрикнул меня через дверь. Сейчас он войдет.

Надеюсь, это письмо дойдет. Сегодня или через пятьдесят лет — все равно. В данном случае это действительно одно и то же.

Целую вас, всех троих.

Габриэль Хаген.

— Госпожа Хаген, мы принесли вам письмо.

Старик не решился отдать его сам, но позволил Оппенгеймеру взять конверт у него из рук и передать вошедшей в дом женщине.

Анджела Хаген была бледна, но спокойна. Письмо она приняла без вопросов и удивления.

— Вы знаете почерк вашего… — начал было Оппенгеймер.

— Да, я узнаю почерк своего мужа, — прервала его она. — Я только что была в полиции. Сообщила об его исчезновении.

— Не знаю, как вам объяснить, откуда у нас… — неловко начал я.

Она, нахмурясь, перелистнула несколько страниц. И вдруг, всмотревшись в одну из них, засмеялась каким-то серебристым, звенящим смехом.

— Боже мой! Значит, он «сорвался с насиженного места» — так он это называет… Да, я знаю, он уже несколько месяцев только об этом и думал. Бросить все — работу, меня, детей… Уехать в Канаду, в Новую Зеландию, Бог знает, куда еще! Ну, вижу, он своего добился. Значит, нет никакого смысла его искать, сегодня же извещу полицию. Возможно, и сам вернется, а если нет — ну что ж… Мужчины в его возрасте… Что от них ждать?

Не договорив, Анджела снова рассмеялась звенящим от подступающих слез голосом — и, прежде чем кто-либо из нас успел вмешаться, быстрым движением разорвала пополам тетрадные листки.

Следующим движением она швырнула их вместе с конвертом в камин.

Эта война была наполнена ненавистью. И страхом. Не столько перед боем — сколько перед возможной засадой.

Они бороздили космос вот уже не первый месяц. И за все это время так ни разу и не встретились с противником. Радоваться ли этому? Винить ли в этом кого-то?

…Все, кроме часовых, спали, когда корабль вошел в чужую систему. Пространство боя нуждалось в подпитке кровью — но ему требовалась кровь отдохнувших, полных сил.

Однако и сквозь сон он почувствовал страх. Опять-таки не перед боем: сам бой давно уже не мог его испугать. А вот Усилитель, встроенный в тело и душу, — мог. Даже сейчас, казалось, его мысли принадлежат не ему самому, его действия, его поступки — все приходит извне, помимо его воли.

Мысли смешались. Он попытался восстановить их порядок — и не смог.

Это не всегда удавалось ему даже в период бодрствования. Но тогда он вдобавок ко всему понимал, насколько он одинок, насколько замкнут в себе самом.

И поэтому сладостью для него был сон…