Андрей Попов - Обманутые сумасшествием

Три планетохода, пробуждая дремлющую тишину своим монотонным урчанием, ползли по вязким пескам и волочили за собой неповоротливые контейнеры. Вечная, нескончаемая ночь затянулась так долго, что стало казаться, будто всякий свет во вселенной навсегда погас, а его маленькие осколки, то есть звезды, уже догорают и вот-вот должны исчезнуть. Тогда в мире не останется ничего, кроме предвечной, пропитанной холодом темноты, как это было в Перечеркнутых веках. Искусственный свет прожекторов, как мог, пытался вести с ней неравную борьбу, но со стороны выглядел настолько жалким…

Куда ни глянь: сверху, снизу, со всех четырех концов незримых горизонтов — лишь этот едкий жгучий сумрак, едкий для глаз и жгучий для сознания, выдержать долгий натиск которого бессильна самая твердая психика.

Вскоре показались могилы — угрюмые обитатели тьмы, хозяева ночи и собеседники для умершей тишины. Гнетущие чувства, вызываемые видом памятников, окаменелых от собственной неподвижности, временами угасали, притуплялись, но по малейшему поводу возрождались вновь. Жизнь, само это понятие, в их присутствии казалась лишь затянувшимся мгновеньем между первым криком рождения, прозвучавшим когда-то в прошлом, и надгробной плитой, уже установленной в недалеком будущем. Увы, как бы не были долги, извилисты и «неисповедимы» человеческие пути, все они сходятся в одной точке. Каждый астронавт, находясь здесь, не мог отделаться от ощущения, что, обманув линию своей судьбы, он преждевременно забежал вперед, добрался-таки до этой конечной точки бытия, чтобы еще живому, любопытства ради, коснуться теней загробного мира…

Легенда о гигантских червях-монстрах, взятая частично из головы, частично из прочитанных в детстве книг, частично из облика той ямы, куда провалился Фастер, — короче, ни на чем реально не основанная, являлась по сути лишь робкой надуманной гипотезой, но в то же время оказалась ловушкой для воспаленного воображения. Никто их никогда не видел, никто даже не замечал во тьме подозрительного движения, но вера в скрываемые песками ужасы возникла независимо от желания воли, природного хладнокровия и доводов рассудка. Линд, как автор идеи, был больше всего подвержен ее пагубному влиянию. Один только Айрант демонстративно покрутил пальцем около виска и решительно заявил, что в песках нет никаких чудовищ, а все эти дыры образовались, по его мнению, от того, что кто-то «усердно помочился». Впрочем, все это только слова: внешняя форма внутренних помыслов. А что у него было в душе — ему только одному и известно.

Планетоходы уже подползали к великому погосту. После них, словно бесконечные черные змеи, лежали на песках следы от колес. Когда гул двигателя канул в тишину, Линд нехотя вылез наружу. Он поглядел на длинные ряды свежих могил, сделанных лично ими, и испытал даже чувство некого удовлетворения от собственного творчества.

– Все-таки когда вернемся на Землю чертовски приятно будет вспомнить, что на далекой жуткой планете остались следы нашей деятельности. Я обязательно буду рассказывать об этом своим внукам, вот только не знаю: станут они гордиться мной или морщиться от отвращения.

Фастер молчал. С него вообще тяжело было вытянуть какое-то слово. Его напарнику часто приходилось задавать вопросы и самому же на них отвечать. Он почти никогда не заводил разговор первым, лишь если к тому принуждала необходимость. Общение с «неверными» для таких субъектов было равносильно осквернению, даже безобидные разговоры — бессмысленной тратой времени, которое можно провести интересней — ну, например, прочитать какую-нибудь мантру, или еще интересней: прочитать другую, более захватывающую мантру. Его уже давно воспринимали таким, каков он есть. Привыкли.

Линд не спешил начинать работы. В начале каждой смены у него шла духовная война с собственной ленью и с осознанием того, что «УЖАС, впереди целых двенадцать часов каторги!!» . Он отошел вглубь кладбища и посветил на некоторые памятники. Сказать, что под светом фонаря они оживали, было бы слишком большим преувеличением, лучше так: становились чуть более реальными. Незначительным движением руки с них срывался черный саван ночного покрова. Линд, погрузившись в собственные раздумья, рассматривал эти символические, точно замерзшие во времени многогранники, к подножьям которых крепились неживые цветы — такие же символически, обреченные на вечное увядание. На него с фотографий глядели неподвижные лица. Лица с равнодушным взором и уже никогда не постареющей внешностью. Они словно выглядывали из загробного мира, созерцая мир еще живущих…