Николай Полунин - Орфей

Он запирал дверь на второй оборот, когда в глубине квартиры раздался звонок. Длинная, тоскливая трель, совсем не из нашего времени автоматической, сотовой, мобильной, спутниковой связи. Словно с век назад забытой "станции" прилетел этот требовательный сигнал. Барышня-телефонистка шлет его, досадуя на неотзывчивый "нумер", и не отпускает желтой клеммы

С полминуты он послушал из-за двери. И ведь даже ключ не успел вынуть!

Если он что-то понимает, то это межгород. Не автомат, а по заказу, значит, глубинка. Или заграница, и тоже далекая. Из родимых гнилых весей звонить просто некому, а Боб звонить не будет. Приятель, друг детства, можно сказать, имевший дворовую кличку Боб, проживал сейчас в славном городе Денвере, штаг Колорадо. Отъезд был сопряжен с тр-рудностями, тр-револнениями и даже тр-р-рагедия-ми. Звонить Игорь Губерман, тезка и однофамилец известного поэта, пока не решался даже маме. Из яркого с телебашней американского города в долине меж синих гор шли открытки, заполненные бисерными строчками до отказа.

Из-за двери неслось монотонное курлыканье. Вот так вернешься, а там: "...надцать ...десят ...один? Леруны вызывают! (Варианты: Тухлино, Кривые Раки, Мотнялово, т.п.) Говорите!.. Дочкя? Клавоч-кя? То матка ваша, Ефимь Зосипатрня... Клавочкя! Как вы там? Как внучек Теша? У нас все слава Богу, боровка на Покров резали, боровок доб, сальца вам пряшлем, тольки не на што, пеней нету..." Фу ты! Да не хочет он возвращаться! Нет, нет, не станет, решено.

Резким движением он выдернул ключ из замка, и должно быть, по случайности, в тот же миг смолк и телефон. Ну вот, подумал, давно надо было. Вышел из коридора, где располагались его и еще три двери квартир, на общую площадку. По ней шли мокрые следы. В лифте, где на полу было еще мокрее, он достал из сумки зонт, стянул чехол, спрятал в кармашек. Внизу часть мокрых следов поднималась на половину лестничного пролета к почтовым ящикам, часть оставалась у лифта ждать. Обычная картина двенадцатиэтажного подъезда в ненастный день. С козырька подъезда лились струи, он стоял под ним, и неотвратимо поднималось сознание, что вот еще чуть-чуть, и он вспомнит нечто важное. Очень простое, но невообразимо жуткое.

Пробежали из-за угла две девчонки под одним прозрачным плащиком. "Здрась... Здрась..." - близняшки-соседки лет по четырнадцать. От них густо пахнуло табачным перегаром. Пузырились лужи, по спинам припаркованных автомобилей лупил дождь. Вытянув перед собой руку, он нажал кнопку, зонт хлопнул, раскрываясь. А с неба ударил гром..

Он вспомнил.

Повернулся и спокойно поднялся к себе на восьмой. Не спеша переоделся в домашнее, поставил чайник. Достал из сумки коньяк, выпил. Подумал и выпил еще разок. И еще. Довольно. Закупорил бутылку, убрал. Принялся методично разгребать низ шкафа, где держал старые рукописи, старые записи, вообще архив. Да, вот. Вот тот рассказ. Он сделал свою героиню учительницей из Хабаровска.

"Вчера мои детишки написали свои сочинения, которые проверять буду уже не я. Сопки за городом совсем зеленые, в Амуре купаться можно. Господи, как-то ты примешь меня. Но я поеду, потому что не может же все это так просто взять и кончиться, верно?

Постскриптум: я люблю тебя".

Он придумал историю разлученной любви в письмах на фоне полета героини к герою в Москву. Получилось неплохо, где-то изысканно. И верно, это никуда не пристроил. Для завершения требовался сильный ход, и он, ничтоже сумняшеся, героиню погубил вместе со всем самолетом буквально на глазах ошеломленного героя.

"Взревели сирены. Умчались машины. С летного поля поднимались клубы черного дыма. Кричали люди в зале прилета. Уткнувшись лбом в пруты решетки ограждения, он пытался разглядеть, что происходит. На диванчике в углу лежали пятнадцать забытых ромашек".

Понятно, почему это никуда не пристроилось. Написано было, когда официально наши самолеты упасть не могли. А тут еще - Домодедово, столичный аэропорт. Кто напечатает? Он поискал в старых газетах о катастрофе в начале месяца. Да, все так, "Ту-154", рейс из Хабаровска. Пассажиры и экипаж погибли все. Подробности отсутствуют. Он опять достал коньяк. Что-то было еще. Что-то не давало просто ужаснуться совпадению. Это должно быть там же, в архиве.

Засвиристел чайник на плите, и, снимая, он вспомнил еще раз и чуть не обжегся, почти бросая чайник на подставку. То, как он раскапывал старые записи, блокноты, тетради и разрозненные листы, было похоже на попытки засыпанного вырваться на свободу. В старенькой папочке хранились даже не законченные произведения, а так, наброски. Были времена, когда он писал эти словесные амебы по три штуки в два дня. Воображение играло, а руки были еще корявы. Слова будто нарочно прятались от него. Он спешил записать идею, колоритный поворот, подслушанный или выдуманный, но яркий разговор.