Александр Потупа - Осенний мотив в стиле ретро

и молчишь в глубине угла,

паутиною страха спутан

по рукам и ногам.

И вот:

зришь, как сон, - в вековом распутье

колымага Руси плывет

по похабным ухабам буден,

грязью чавкая.

Вкривь и вкось

колеи от колес,

как будто

самогону глотнуть пришлось

на поминках по сыну.

Сыро.

По нервишкам скользит озноб.

Как спасти тебя, мать-Россия,

тем возницам твоим назло,

кто втянул тебя в эти хляби,

свел с исконных твоих путей,

кто тебя до креста ограбил

да и крест утащить хотел?..

Рухнуть гатью стволов осиновых

под колеса твоей судьбы,

чтоб еще одну хлябь осилила,

силясь черный мой год забыть?

Ты еще одну хлябь осилишь

самовластных возниц оскал.

Беспризорная мать-Россия,

боль моя и моя тоска.

Полковник облизывает губы.

- Каково, а? Между прочим, отсюда вытекает, мадам Струйская, некое неудобство вашего денежного положения. И это делает вину Бориса Иннокентьевича еще более вероятной. Всякие такие преступления, известно, от нужды-с, хе-хе...

Ловок все-таки Ильин улавливать суть поэзии! Ловок.

- Но уверяю вас, - оскорбленно взвивается Серафима Даниловна, - мы не нуждались, и мое приданое...

- Какое там приданое - видимость одна, - снисходительно улыбается Ильин. - Вы бы уж по правде мне, старику, признались: тяжеленько дескать было концы с концами сводить, и бес попутал...

- Какой бес, что вы говорите? - чуть не плачет Струйская. - Хорошо мы жили...

- А я вам про беса и читаю. Слушайте дальше.

И полковник продолжает:

Колыма, колымага, на кол...

И под сердца неровный шум

черный год обо мне заплакал,

год, в который опять спешу.

Я костер свой на совесть сладил

не в дерьме же гореть опять.

Ты прости меня, Бога ради,

не могу, устал отступать.

Отступать? И куда?

За нами

ни Москвы, ни двора, ни дня.

Аввакумова сруба грани

ждут такого, как есть, - меня

и тебя и похожих прочих,

возжелавших персты поднять.

Но за сотню правдивых строчек

не грешно и глотнуть огня.

Лучше в голос, не стоит в шепот

пьяный шепот удушит Русь.

От потопа идей дешевых

на ковчеге огня спасусь...

В зарешеченности обочин

то назад, то чуть-чуть вперед

сквозь столетья беззвездной ночи

колымага Руси плывет.

В кабинете повисает ощутимо тяжелая тишина. До Серафимы Даниловны потихоньку доходит суть происходящего. И сердце ее стискивает ужас, холодный и липкий, - игра теперь позади, и вовсе не сводится она к злосчастным тремстам рублям, а вокруг страшная в своей механической простоте действительность, действительность-ловушка без намека на выход.

- Да-с, Серафима Даниловна, так о чем мы говорили? - рассеянно спрашивает Ильин. - Ах да, о том, что Борис Иннокентьевич упорствовать изволит в своих заблуждениях и, как видите, усугубляет, весьма усугубляет... Кстати, приношу извинения за непотребное для вашего слуха словечко, но право же, я тут ни при чем. А вот насчет костра он угадал, костер сам себе недурственный делает...

- Но неужели ничем нельзя помочь? - всхлипывает Серафима Даниловна, и по щеке ее скатывается первая слеза.

- Трудно, мадам Струйская, очень трудно, - тихо говорит Ильин, - вряд ли и браться стоит, поскольку он сам себя вниз толкает. Пытались мы мнение почтенных людей о нем узнать, так вообразите ли, что господин попечитель сообщить изволил? Ваш супруг, оказывается, и на уроках латыни ухитрялся предосудительные чтения устраивать. К мнению не прислушивался... Но кое-что, разумеется, облегчить можно, - меняет он тон, - особенно, если вы разрешите как-нибудь заглянуть к вам и в спокойной, так сказать, обстановке обсудить положение. Здесь, сами видите, я в роль обвинителя легко вхожу...

Ильин еле заметно улыбается и откровенно заглядывает в глаза своей собеседнице. Она вспыхивает и бормочет, вставая:

- Как-нибудь, как-нибудь... Как вы смеете? - вдруг взрывается она.

- От доброты душевной смею-с, - разводит руками полковник. - Только от доброты.

15

Между прочим, скотина ваш господин попечитель, с внутренней усмешкой думает Ильин, подходя к окну опустевшего кабинета, хоть и равен мне по чину, однако же пакостник... Светлая голова - такую мысль взлелеял, а отомстил-таки. И как живо он эту наглую выходку Струйского описал.

Полковник глядит сквозь огромное окно на голубую, совершенно чистую голубую полосу неба и ощущает прилив сил от того, что эта полоса не зарешечена и никак зарешетиться не может, что справа за спиной олицетворенная сила, пусть глуповатая, но привычная и в общем-то правильная святыня.