Дмитрий Глуховский - Будущее

— Вот! Ловите!

Что-то круглое и тяжелое летит, кувыркаясь, по воздуху; метят в балкон, но промахиваются, и седобородая голова падает обратно в толпу.

— Дед! Дед! — рыдает толстый Фалак. — Гады! Бляди!

— Ломайте двери! — велит мегафон.

— Мама, я хочу писать... — вдруг слышу я чей-то тонкий голос совсем рядом.

— Потерпи... — шепчет женщина.

— Ну пожа-йста! — детский шепот.

Отдирают композитные листы от заколоченных окон первого этажа. Сколько нам всем осталось?

— Эй... — Бледный Хему хватает меня за ворот. — Бочка... Пошли... Мне одному не дотащить...

Этот старик.

Их рис. Их самогон. Их трава.

Они меня приняли вместе с моим рюкзаком, они даже не спросили, что там у меня.

Ржавый стул.

Сколько тебе лет, мальчик?

Аннели, гладящая по голове голубоглазую Европу. Все вместе.

Через красный туман и барабанный бой я иду за ним на кухню; бочка там — пластиковая, белая, налитая до середины. Литров сто в ней. Хему берется за ручку с одной стороны, я с другой, тащим ее в комнату, по пути к нам присоединяется длинноволосый Тамаль, подхватывает ее под днище. Слышно, как ухают внизу сапоги по забаррикадированной входной двери, которую Радж так и не успел открыть.

Раздираем в стороны балконные ставни, выламываем створы. В балкон бьют пули. Чик, чик, чик. Хему снимает крышку с бочки, оглядывается на меня.

— Если они попадут в бочку, нам хана. Поэтому быстро.

— Быстро, — киваю я.

— Раз... Два...

На «три» мы выкатываемся на балкон; внизу их уже не сто — двести. Десятки огненных шаров над черными головами. Дырки стволов. Искры выстрелов. Грохот, вопли. Тамаль садится на пол, отпускает бочку, весь ее вес обваливается на нас с Хему. Сзади подлетает кто-то другой, поднимает днище...

— Взяли! Ииии ррр-ррааз!

И прозрачно-радужная вода хлещет вниз.

— Кидай ее! Кидай! Сто раззявленных ртов.

— БЕГИИИИ!!! Поздно.

Льется на них керосин, дьяволова вода, Девендрино проклятие. Орошает толпу. Мочит им волосы. Заливает глаза. Трогает пламя факелов, которые они принесли с собой, чтобы сжечь наши дома. И там, где была тьма, становится свет.

Облако на земле — оранжевое и черное. Вопль такой, что земля от него трескается. Дым черный. Гром гремит. С низким гулом расплескивается огненное озеро, и тонут в нем те, кто пришел к нам, чтобы убить нас, наших стариков и наших детей. Горят заживо, превращаются в смолу.

В этом всегда темном подвале, на замурованных бульварах Рамблас, впервые за двести лет становится светло, как днем. Как в чистилище.

Страшно и прекрасно.

Правильно.

Вот, Девендра. Теперь тебе не одиноко.

Потом все бульвары, весь ангар, сколько в нем ни есть кубометров, заполняет визг и рев, звук одновременно предельно высокий и предельно низкий, истошный и нечеловеческий. Вид с балкона: черные пугала, обернутые в пламя, мечутся, хватаются за свои горящие волосы, верещат, сталкиваются, падают, катаются по земле, корчатся и никак не могут успокоиться.

— Цирк! Цирк!!!

Мой голос. Мой хохот. Дышу сажей, жирным пеплом, их воплями. Меня рвет.

Меня оттаскивают оттуда, оставляют на полу перхать, хохотать и отрыгивать. Аннели склоняется надо мной, гладит мое лицо.

— Все хорошо, — говорит мне Аннели. — Все хорошо. Все хорошо. Все хорошо.

Втыкаю в уши свои грязные пальцы, давлю что есть мочи. Заткнитесь вы, там, внизу! Но ушные отверстия — не только вход, они ведь и выход... Все эти голоса, я же запер их внутри моей головы...

Я несу огонь за собой. Люди горят там, куда я прихожу.

Это меня ты звал, Девендра. Ты звал меня, и я тебя услышал.

Кричу, рву глотку, чтобы заглушить их.

Проходит еще несколько минут, прежде чем на улице наконец становится тихо. Потом перестает гудеть и эхо внутри моего черепа.

Кого можно было спасти, паки утащили. Остальные лежат внизу, догорая. Все кончено. В окна просятся едкие смоляные клубы. Может, ты права, Аннели. Может, тут, на дне, у людей и есть души. Вот же они, хотят в небо — но только пачкают потолок.

Из комнаты, набитой клетками, раздается протяжный низкий стон. Я переворачиваюсь на живот, подбираю под себя ноги и встаю — надо драться дальше: кого-то ранили, кто-то еще умирает.

Где мой рюкзак? Где мой шокер? Или дайте мне пистолет, я умею пользоваться оружием...

— Где паки? Где?! — Я тормошу Хему, заглядываю в его запотевшие стекляшки. — Кого ранило?!

— Это моя жена! Это Бимби! — Он вырывается. — Она рожает!

Аннели моргает. Разгибается — и робкими шажками идет на крики, будто это ее зовут. А я следую за Аннели как на привязи.