Дмитрий Глуховский - Будущее

— Там какое-то шествие...

— Пятьсот женщин за год. Полтора ребенка в день, как она говорит. Вот кто хороший специалист, — отвечает Аннели. — Моя мама. Ты прав. Надо было сразу идти к ней.

— Слушай... Я ведь не знал...

— А с отцом она развелась. Лет через пять после укола. Он сказал ей, что не хочет быть ей обузой. И она не стала возражать. Это был его выбор, так она мне объяснила. Он ведь взрослый человек!

— Сколько народу там... Знамена какие-то... Парад, наверное? — докладываю я тупо; а что еще остается?

— А я ей говорю: это ты должна была сдохнуть, ма. Ты, а не папа. Все эти чужие дети в чужих бабах, все это твое отважное изучение чьих-то влагалищ — это все никакого отношения ко мне не имеет. И к папе тоже. Можешь копаться там дальше, ма, но лучше бы тогда ты закатала рукав, ты, а не папа, а я бы сегодня пришла к нему, а не к тебе.

Аннели проговаривает все это очень просто, будто в тысячный раз; будто у нее совсем не саднит горло от этих острых, угловатых слов.

А у меня нутро тянет: я завидую ей, мне тоже нужно облегчиться, нужно сорвать коросту и выдавить гной. Мне тесно в Эжене, я хочу побыть с Аннели самим собой — хотя бы напоследок. Но в мое горло такие слова не проходят.

— Я... На самом деле я так и не... Я не...

— Ладно. Ты извини, что я это вывалила на тебя. — Она поднимается. — Я пойду к Соне, проверю, вдруг Вольф ответил.

Так что я могу оставить свои откровения при себе.

Она протискивается мимо выставленного на балкон платяного шкафа, чуть прижимаясь ко мне бедрами, подзаводя мое сердце, и девается внутрь дома. Факельное шествие приближается; реют над головами зеленые знамена. Какой-то местный праздник, наверное.

Я думаю об Аннели. О том, что она не прошла проверку. О том, как ей удалось после этого вырваться из интерната. О том, что она разыскала свою мать. Как решилась вообще на это. Как нашла слова. Как ухитрилась остаться на свободе. Хочу понять, почему она стала всем тем, чем я не стал.

Я могу притворяться Эженом сколько влезет, и она не спорит со мной: просто тоскует по своему Вольфу, вот и все. Просто обманывает меня, при первой возможности вызывая его к себе. Я не замена Рокаморе, я ему не соперник — Аннели видит подделку, слышит, что я полый внутри.

Вот если бы я был Девятьсот Шестым... Все было бы иначе. Она поверила бы в меня и забыла о Рокаморе. Базиль ей бы наверняка понравился. Может быть, Аннели его полюбила бы.

Любила же Базиля какая-то женщина, а он любил ее.

И поплатился.

— Смерть! Смерть! Смерть! — раздается внизу чей-то гнусавый голос, умноженный мегафоном.

— Смерть! Смерть! Смерть! — отзывается толпа. Сотня пылающих факелов прямо подо мной.

— Смерть хинди! — орет мегафон.

— СМЕРТЬ ХИНДИ! — ревет толпа; и наконец я понимаю.

— Эй! — Я заскакиваю внутрь, зову хозяев. — Там эти черти пришли... Паки! Тьма народу, с факелами!

Радж — никелированный гангстерский ствол в левой руке — осторожно выглядывает с балкона. Зарево от факелов уже бьется в окна, от воя толпы стекла дрожат.

— Звони нашим! Их там сотня целая! Баррикадируй вход! — кричит Радж своим. — Хему, Фалак, Тамаль! С пушками на балконы! Тапендра! Уводи стариков!

Где дед?

— Вышел... — блеет тщедушный длинноволосый Тапендра. — На улице он...

— Эй! Собаки паршивые! — каркает под домом громкоговоритель. — Нам нужен тот, что загасил четверых наших в Гамма-Каппа! Бритый, с бородой! Давайте его сюда, или мы весь дом сожжем к шайтану!

— СМЕРТЬ ХИНДИ! СМЕРТЬ! СМЕРТЬ! СМЕРТЬ!

Они пришли за Раджем. Там, в переходе, в моей темноте, в схватке бесов, ничего не разрешилось и ничего не закончилось. Он ввязался из-за меня, из-за Аннели, и теперь паки хотят его голову.

— А мне что делать? — спрашиваю я у Раджа.

— Бери свою девчонку и беги. На чердаке есть черный ход...

— Нет, — говорю я.

— Вы тут ни при чем. Это между нами и паками, так что давай! — И он забывает про меня. — Дед точно на улице? Фалак, выгляни...

Я тут ни при чем. Черные муравьи грызутся с красными муравьями. Их насекомые войны начались тысячу лет назад и будут продолжаться еще тысячу, и человеку в них лезть незачем. Если бы Радж не пристрелил из-за Аннели тех павианов в переходе, он отыскал бы повод, чтобы убить других четверых неделей позже. Мы можем уходить с чистой совестью.

Аннели держит за руку маленькую Европу — Соня захлопывает оконные ставни, запирает их на засовы. Мы скрещиваемся взглядами.

— Радж прав. Нам надо убираться отсюда.

Европа вцепляется в ее руку так, что пальцы белеют, — но не плачет. Аннели гладит ее по голове.