Лилиана Розанова - Две истории из жизни изобретателя Евгения Баранцева

Так что деваться нам было некуда, и Женька Баранцев, поколебавшись, еще раз кратко объяснил, что к чему. После этого нам не оставалось ничего другого, как предложить профессору Стаканникову самое удобное место - прямо против экрана, у Константиновой кровати.

Баранцев снова выключил свет, и в полутьме мы посмотрели друг на друга,

- Давайте, что ли, я первый, - сказал Немка и надвинул наушники-электроды.

Наступила абсолютная темнота. Потом она дрогнула, заколебались тени, и мы увидели блестящую, черную, косо вставшую крышку рояля. Напоминало ли это кино? М-м-м... немного. Цветное? Не знаю... Не помню. Вот сны снятся: они цветные? Да, я сказал, что рояль был черный, - каким, однако, он еще мог быть? В отличие от кино ощущение экрана полностью отсутствовало, хотя очень сильно сосредоточившись, я мог увидеть черточки английских булавок, на которых держались простыни:

Итак, перед нами была косая крышка рояля; на ней параллелограммами лежал солнечный свет. За роялем сидела большая, шумно дышащая женщина, обильно заполнившая своим вздрагивающим телом блестящее платье. Не глядя, она сильно ударила одной рукой по клавишам и запела зычно, призывно:

- До... ми-бемо-оль... соль... до!.. Повтори за мной, мальчик: до... ми-бемоль!..

Мы услышали тоненькое, мышиное:

- Мибесо-о-оль...

Мальчик лет шести стоял у рояльной ножки и ковырял паркет повернутым внутрь носком ботинка.

Господи! Это был Немка.

- Хорошо, - сказала Женщина у рояля, и мы заметили, что во рту у нее только пять или шесть зубов, и те серебряные. - Теперь, Моня...

- Я - Нема...

- Теперь, Сёма, спой нам песню, какую хочешь.

Немка повеселел, набрал воздуху в легкие и грянул:

Помню, я еще молодушкой была,

Наша армия в поход далеко шла...

Немка пел изо всех сил, вкладывая душу.

Но самого его уже не видно было, только слышался голос, а перед нами текли размытые, незапоминающиеся лица. Иногда то одно, то другое словно застревало на мгновение, и я видел молоденькую смешливую женщину в очках и буйно-волосатого, бровастого мужчину, тоже тихо посмеивающегося; они вертели в руках карандаши и смотрели в бумаги, разложенные на столе. Мелькнул коридорчик или прихожая, битком набитая мамами и детьми; толстая девочка плакала и топала ногами; мальчик откусывал шоколад от плитки, хрустя фольгой; матери что-то поправляли на детях, и их руки дрожали, а взгляды были ревнивы. Потом и это растаяло; и все поле зрения заняло усталое, полное лицо Женщины за роялем; глаза ее были закрыты, но что-то беспокоило ее: вздрагивали брови, сходились морщины на переносье - видно, какое-то воспоминание не давалось ей, и это было мучительно. А Немка пел:

К нам приехал на побывку генерал.

Весь израненный, он жалобно

стонал.

Вдруг мы увидели реку, летнюю рябоватую воду. Мы смотрели на нее с белого теплохода, перегнувшись через нагретый солнцем борт. На корме хлопал флаг с выгоревшей до белизны голубой полосой, зеленые <����берега с дрожащими где-то на горизонте колокольнями и мачтами электропередачи плыли мимо тихо и бесконечно, и запах июльских трав висел над палубой.

- Хорошо тебе? - чуть слышно спросил молодой человек свою спутницу, высокую, склонную к полноте девушку, и положил ладонь на ее большую, сильную руку.

- Очень... - тоже еле слышно сказала она.

- А кто это поет? - спросил он. - Ты слышишь?

- Это радио в каюте, - сказала она. - Пусть.

... Всю-то ноченьку мне спать

было невмочь,

Раскрасавец-барин снился мне

всю ночь.

Немка кончил. Женщина у рояля медленно открыла глаза.

- Ну, хорошо, - сказала она, все еще улыбаясь, - иди, мальчик. И позови следующего.

... Появились Нёмкина мама и Нёмкин папа. Женщина, которая раньше сидела за роялем, теперь засовывала бумаги в портфель из крокодиловой кожи с монограммой и говорила им:

- Поздравляю вас! У нас было девятнадцать человек на место, но ваш мальчик выдержал такой конкурс. У него удивительная способность проникаться самим духом произведения. Посмотрим, посмотрим... Может быть, он станет Музыкантом с большой буквы.

- А я - то думал, что он станет инженером, - рассеянно улыбался Нёмкин папа, - в наш век, знаете... Но, конечно, если проникается духом...

- ... Изюмова-а! - вдруг заорал кто-то над моим ухом так, что я вздрогнул.

- Изюмова! Изюмова!.. - кричали со всех сторон, и крики тонули в овациях.

Немка, совершенно взрослый, сегодняшний Немка, вышел из-за кулис и поднялся к дирижерскому пульту. У него был растерзанный вид: манишка потемнела, и воротничок съехал набок. Отскочивший черный бантик он держал в руке и прижимал эту руку к сердцу. Он был совершенно счастлив; я ни разу не видел Немку таким измученно-счастливым.