Лилиана Розанова - Две истории из жизни изобретателя Евгения Баранцева

Баранцев медленно перевел взгляд с Ксаниной косы на ее глаза и сказал, запнувшись:

- Конечно...

И вот когда через несколько дней тетя Гутя сказала мне: "Верченая твоя Ксенька и такому парню голову заверчивает", - уже после того, как я сначала посмеялась ей в ответ, этот Женькин взгляд вдруг вспомнился мне.

Дальше что же?

Другая на Ксанином месте, конечно, махнула бы рукой на эту идею. Но Ксана Тараканова, когда ей что-нибудь приспичивало, умела организовать дело!

Теперь ее окружали химики. Толя из Ломоносовского, Воля из Менделеевского и Игорь Олегович из Института Экспериментальных Красителей и Тканезаменителей. Этот последний казался мне тогда совершенно пожилым: он уже защитил кандидатскую, и ему было, наверное, двадцать восемь лет. Рому с истфака Ксанка перевела в запас. А эти химики, полимерщики и анилинщики рылись в "Индексах" и "Анналах" и синтезировали неземные лоскуты немыслимых цветов. И рады были без памяти, когда удавалось Ксанке угодить.

Принципиальная сторона проблемы была, собственно, уже решена. Конечно, Женька по Ксанкиным заданиям предсказывал ей кое-какие мелочишки, уточнял детали, но это была так, ерунда, решаемая чистой техникой и не требующая вдохновения.

Женька стал задумчив. То целыми вечерами напролет играл со своими пятиклашнами в "крестики-нолики", то они прибегали к нему на переменке, и старший, ушастый ординарец докладывал:

- Женя, к слову "слон" Бескудник придумал 2193 рифмы!

- Но из них 1125 непонятных, - уточняла девочка Лёка. У них появились свои дела.

Но все-таки часто получалось так, что из школы мы уходили вместе: Баранцев, Ксана и я. Баранцев шел рядом с Ксаной, а я - что делать? отставала на несколько шагов. Понимаете, Земля оттаяла, между домами квартала 798 дробь восемь-бис грязь была по макушку, и от дома к дому и к рощице возле автобусной остановки, где уже проклевывались вербинки, скользкие, как новорожденные цыплята, ходили только по мосточкам-досточкам шириною ровно в два идущих рядом человека. Так что я шла следом за Баранцевым и Ксаной, а ординарцы - гуськом - за мной. На ходу ординарцы обсуждали проблемы лежащей на боку восьмерки и другое подобное, - видимо, в них вовсю начали прорезываться безусловные математические рефлексы.

Между тем время уже не шло, а летело, весна входила в силу, мимозой у нас не торговали, зато прямо за школой лезли под солнышком подснежники, лучезарные, как глаза Ксаны Таракановой.

Наступила пора экзаменов. Пора аттестатов.

Папа и мама Таракановы, увидев Ксанкин аттестат, пришли в отчаяние. Моя бабушка грустно утверждала, что, будь я посерьезнее, так могла бы стать почти отличницей. Что до Баранцева, то Вадиму Николаичу понадобилось полтора часа, чтобы уговорить комиссию поставить ему по устной литературе хотя бы тройку, условно.

Но все-таки, все-таки он наступил - вечер двадцатого июня, наш выпускной бал! Летели в потолок пробки от шампанского, дымились торты из мороженого, благоухала клубника, и каждая черешина отражала люстру лакированным бочком. И уже джаз нашего квартального ресторана "Лазер" настраивал свои тромбоны-саксофоны.

Но у меня все колотилось внутри, и через стол я видела, что и Женька Баранцев сам не свой - смотрит все время то на дверь, то на часы.

Ксаны не было.

- Ребята, - сказал Вадим Николаич (это был пятый или шестой тост, когда говорят уже не торжественно и слышат только те, кто сидит неподалеку). Сейчас вы еще не понимаете, что это был за год, вы поймете это позже, а я понимаю уже сегодня. Для меня-то он был таким же удивительным, как для вас, и мне ужасно жаль уходить отсюда вместе с вами.

- Вы уходите из школы? Вадим Николаич! Правда? Неправда! Почему же?! зашумели мы.

- Так получилось, - ответил наш Вадик и улыбнулся странной, затаенно-счастливой и, грустной улыбкой.

... Все бросились к нему с расспросами, но в это время открылась дверь и вошла Ксана.

Ее отовсюду было отлично видно.

И я прекрасно увидела - сначала не лицо, потому что она смотрела в другую сторону, - но россыпь сверкающих волос и платье. И - платье...

Оно было белое. Вернее, не совсем белое. Точнее; почти белое. Понимаете, как если бы цвета спектра, составляющие белый, смешались не окончательно, а каждый немножко оставался бы сам собой: то синий, то оранжевый звучали под сурдинку в этом белом оркестре, И оно тихонько звенело, платье. Но совсем не так, как, например, позванивает лист серебряной фольги, если по нему побарабанить пальцами. И уж совсем не походил этот удивительный звук на нахальный посвист плащей "болонья". Нет, нет, тут было иное. Я думаю, его и слышали-то не все. Наверное, так звенели бы луговые колокольчики, если бы они звенели.