Дмитрий Щербинин: Падаль

Свет дня померк, черная тень нахлынула на них, наполнив все рвущимися детскими криками и хрустом дробящихся костей...

Когда Иван поднял голову, то увидел, что лежит у подножия золотящегося в небесной дымке трона на котором восседала... барышня? Она ли? Лик то ее, но эта дева... - она была соткана из облаков, из света звезд, из всего самого прекрасного, что доводилось видеть Ивану. От тонких черт лица ее веяло внутренней силой и наполненном скорбью и вечной думой спокойствием. По обе стороны от нее, на маленьких золотых стульчиках сидели дети - среди них Иван увидел и свою Иру, а рядом с ней другую девочку - ту самую в белом платье к которому не приставала никакая пыль, у ее ног свернулся калачиком в сладкой дреме большой пес. Эти две девочки живо, но не громко переговаривались о чем-то меж собой, но когда заговорила дева, разговор их затих...

- Смотри же, Иван!

Гусеницы исполинского танка промелькнули, разрезая темный воздух и обнажили темную, обагренную блеклыми отсветами взрывов долину... Это были знакомые Ивану места - холмистая долина на которой стоял Цветаев. Но теперь города не было, лишь унылые развалины с укором взирали разорванными глазницами окон на царящий вокруг хаос. С низко провисшего черного купола провисали к земле темные полосы и падали время от времени, одетые пламенем самолеты... Вся долина до самого горизонта, на котором клубились черные ураганы заполнена была стальным окровавленным крошевом, и среди этих обрубков железа, шли и шли без конца перепачканные в грязи солдаты; они шли низко опустив головы и бросались иногда друг на друга и били руками и ногами, или же рвали крючками и вбивали в тела своих врагов гвозди. Среди них проезжали какие-то уродливые машины, и терзали, разрывали своими шипастыми гусеницами холмы и самих солдат. Кровавые ручейки текли в этой цвета зажаренного гниющего мяса земле.

И вдруг к лежащему у подножия трона Ивана подбежал один из них, весь залитый грязью и закричал:

- Что же ты, Иван?! Не узнаешь меня, я же Свирид? Ну что вспомнил?

- Свирид!

- А-а!! Ну-ну! Вспомнил таки, да - это я, Свирид! А ты ведь про меня и не вспоминал все это время. А ведь убили меня, Иван. Убили! Кто убил не знаю пулю пустили и все, болтал я слишком много. Но теперь то я могу сколько угодно болтать - никому ведь дела нет. Я ведь мертвый Иван, мертвый, и ты Иван мертвый!

Вдруг Свирид стал таять и, обратившись в часть окружающего трон сияния, растаял в воздухе.

Иван вновь взирал на возвышающуюся над ним, словно бы плывущую в воздухе деву.

- Что это? - прошептал он. - Я не хочу все это видеть. Зачем все это, скажи? Ведь мы все жили просто и счастливо, без этих надрывов. Почему же пришло все это? Объясни мне, мудрая, какой безумец мог сотворить это, - он кивнул на извивающуюся залитую страданиями и пустотой долину, - скажи мне почему так стало? Ответь, почему я вижу это?! - но отвечал он себе сам, Это ведь все от людей исходит - это все ими создано - это ведь мир созданный ими, так ведь? Ведь мир, который видел до этого; тот огромный солнечный мир, с детским смехом и дивными закатами - это ведь мир, созданный богом или природой - главное, что не человеком - это мир, который был до человека и, быть может, будет и после него. Но ведь все это безумие создано человеком, из его мозга исходит. Человек ведь на многое способен и на прекрасное, и, напротив, на ужасное... Что же мне теперь делать, я уже мертв... я уже мертв...

Она спокойно, с материнской нежностью взирала на него с высоты своего трона, а за ее спиной, в долине, поднимались из земли и возносились неудержимо вверх бесчисленные колосья и березы. Своими колосьями и стволами они разрывали груди металлолома, и солдат тоже поглощали в свою плоть, обращали их в цветы: в розы, в подсолнухи, в одуванчики, в гладиолусы. Чистыми холодными ключами выплыло из глубин земли сияющие озеро и река живой, плещущей рыбой дорогой улеглась между спокойных холмов.

- Это все возродиться, - печальная, похожая на прикосновение воздушной руки, улыбка, коснулась ее губ. - Этого вам не победить - да оно и живет все время, также как и звезды и облака, только вы часто видеть и чувствовать этого не желаете. А если бы чувствовали и любили так легче бы вам жилось и не было бы ада... А теперь...

В воздухе перед Иваном составился из солнечных лучей яркий человеческий контур.

- Ты узнаешь его? Это тот человек, которого ты задушил во рву, в грязи. Его зовут Питер. Посмотри-ка...

Золотистый контур объял его и в несколько мгновений перед глазами Ивана пролетела вся жизнь этого человека. Светлые видения детства, бурлящая от маленький водопадиков речушка и любимый кот; а вот и первая любовь, заполненное цветами, выгнутое к яркому небу поле и девушка со звонким голосом; а потом мрак и огни костров, и рвущиеся отрывистые слова, и ревущая многотысячная толпа, частью которой он себя ощутил и орал восторженно и безумно о владении всем миром; не вдумываясь в слова. Дороги и взрывы, холод и голод и снег, без перерыва валящий с неба. Он бредет по ним, потеряв счет дням, наполняясь глубокой злобой и подвывая время от времени. Долгие месяцы мучений и страха в одну секунду вспыхнули перед Иваном... Но увидел он и другое - был, оказывается, у Питера светлый негнущийся все это время стебелек в душе. Вспоминал он об парке в его родном немецком городке. Как красив был этот парк в осеннюю пору, как покойно шуршали на его длинных дорожках листья, как приятно было посидеть на лавочке под яркой волной осенней листвы и вдыхать в себя прохладу. Только воспоминаньями об этом парке и о девушке, которая, по его разумению, сидела, ждала его на одной из лавочек и придавало ему сил возвращаться, идти бессчетные километры из чужой, холодной страны...