Дмитрий Щербинин: Падаль

Тут Иван погрузился в теплый июньский дождь...

* * *

Во сне он бежал куда-то среди прозрачных потоков солнечной воды - это были целые живительные водопады, орошающие израненную землю и его. Было легко и радостно - всю боль смыл с него дождь и поэтому, очнувшись на следующее утро, Иван почувствовал себя отдохнувшим...

В доме пахло парным молоком. "И откуда его Марья взяла? Ведь немцы всех коров на мясо себе перебили..." Но вскипяченное только что живительное, обжигающее молоко уже вливалось в его рот...

- Так, так... осторожно, не проливай, а то обожжешься, - голос Марьи где-то совсем рядом... а вот и она сама, чуть размытая в бледноватом свете. - Сегодня первый день зимы и первый снег пошел. До этого земля лежала вся черная, промерзлая, а вот сегодня, наконец, первый снег. ОНИ теперь далеко бегут отступают, ну а наши вот-вот должны в город войти... Сашке хочется пойти на них посмотреть, да не идет, тебя караулит, от кровати не отходит, и Ирочка тоже тут...

Иван приподнялся и сел; облокотившись на подушки. За окном бушевал столь сильный снегопад, что весь мир за стоящими у дома яблонями растворялся в стремительной белой круговерти. Видно было, как порывы ледяного ветра несут бесконечные белые волны, которые сотрясали гулкими ударами стекло и стены.

Пролетели незаметно несколько спокойных часов, а затем в дверь громко, пронзительно забарабанили:

- Ну открывай! Открывай я сказал! Ну...

Голос был незнакомый - грубый, властный и слова он выкрикивал с ненавистью, но голос был русский...

Марья встрепенулась, прижалась еще крепче к Ивану, зашептала:

- Ну вот - это уже наши пришли. А мы, видать, за ревом метели и не услышали. Я открою? - с тревогой спросила она у покрывшегося испариной Ивана.

- Открой... это они за мной пришли!

- А ну открывай, гад! Последний раз говорю, а потом дверь выламываю, ну!

- Что ж они так-то? - проговорила Марья. страшных, раскалывающих его изнутри ударов. Страх сковал его, не давал думать, скрежетал липким холодом по всему телу... Неужели же сейчас - неужели же сейчас они все узнают?! Да уж лучше бы умереть сразу чем так мучиться.

- Марьюшка...

В дверь ударили со страшной силой, и весь дом задрожал, заходил ходуном:

- Ах ты! А ну выбивай, братцы! Ружья приготовить! Как появиться, так пали по нему, гаду!

- Его ж судить должны!

- А ну без разговоров!

- Марьюшка, - голос Ивана дрожал, - ты бы деток увела. - сердце разрывало его грудь, а череп вот-вот должен был лопнуть от давящей изнутри расширяющейся боли.

В дверь вновь ударили и дом наполнился скрипом; рыбки в аквариуме забили хвостами, а кот пронзительно замяукал.

Марья бросилась открывать, а Иван сел на кровати и торопливо стал натягивать брюки. Сашка и Ира были рядом, они стояли, схватившись за руки и смотрели на своего отца: Сашка с непониманием, Ира же с мученическими слезами.

- Папочка, - прошептала она, когда дверь в прихожей пронзительно скрипнула и зазвенел, пронесся по всему дому порыв ледяного ветра, - ты помни, что все мы тебя любим... Вся эта суета, все эти надрывы уйдут папочка, и, настанет день, раны этой войны заживут, она станет смутным приданием. А любовь останется - она пронизывает всю вселенную. Вспомни, что я тебе говорила - найди покой для свой души.

В комнату впихнулись, заполнив ее морозом и резким запахом давно немытых тел с десяток тепло укутанных, усталых и злых солдат. Следом за ними вошел еще один человек: согбенный старик, все лицо которого так сильно заросло бородой, что не было видно на нем ничего кроме грязных волос, извилистых морщин и двух маленьких, красных от разорванных сосудиков глаз. В глазах этих ярким пламенем вспыхивало безумие:

- А ну вот он! Вот! Я его хорошо запомнил!

- Точно он?! - выкрикнул и закашлялся высокий широкоплечий человек с изуродованным, побывавшем в пламени лицом.

- Он точно! Вот побожусь! Я его поганца хорошо запомнил, я всех их запомнил!

- А ну заткнись! Вяжи гада! - заревел человек с изуродованным лицом.

Сразу несколько солдат бросились на Ивана, повалили его на пол, закрутили за спину руки да так, что затрещали плечи; раза три ударили тяжелыми сапогами по ребрам и затем стали прикручивать веревками руки...

- Братики, солдаты родненькие, да что же вы делаете? - плачущий голос Марьи раздался от дверей. При фашистах она никогда не позволила бы себе так вот расплакаться - показать им свою слабость; здесь же, видя, как те люди, освободители, которых она так долго ждала, причиняют боль любимому человеку - здесь она позволила себе слабость.