Дмитрий Щербинин - Падаль

Он позвал негромко:

- Эй Ханс! Тебя ведь Хансом зовут, да?

Он уже стоял перед ним, а по вишневому морю над их головами побежал волной шелест неожиданно налетевшего ночного ветерка. Сейчас Иван чувствовал себя, как пьяный: было легко, по жилам разбежалось спокойное тепло и хотелось сказать всем людям добрые слова, обратить их взор на небо, чтобы поняли и почувствовали они то же, что и он.

Ханс насторожился, собрался ведь, словно хищник готовый к прыжку, потянулся было за револьвером, но почувствовав, что никакой угрозы от Ивана не исходит расслабился:

- Ханс так мое имя, русский Иван. Ты есть пить водка сь Томас?

- Нет, я не пил водки. - тихо, спокойно проговорил Иван. Его голос все таки дрожал, но это было не от напряжения, а от уже пережитого...

- Ты есть не пить водка, а говорить, как пьяный!

- Да, я пьяный! Я просто услышал, как ты играешь - ты хорошо играешь!

- О есь гуд! - усмехнулся Ханс и, поднеся гармошку ко рту, резко подул в нее и рассмеялся. - Да есть гуд, а ти умеешь играть на гармошке?

- На твоей маленькой гармошки не умею, а вот на гармони умею, и еще немного на гитаре, правда давно ее в руки не брал - сейчас, наверное, совсем разучился.

- А на бальялайке ти умеешь играть? Знаешь, такая русская бальялайка? Брынь-брынь, дрынь-дрынь? Ха-ха...

- Умею.

- О есть гуд, ти научишь меня, есь?

- Да, но только если ты меня научишь играть на своей гармошке.

- Есь.

Иван присел у вишневого ствола рядом с немцем, и закинув голову вверх к мерцающему за темным вишнево-лиственным облаком небу, проговорил негромко, боясь разрушить это таинство:

- Ты давно здесь сидишь, Ханс?

- С заката, у вас быль красивый закат, русский Иван. Только у нас всерявно лучше.

- У вас, это где?

- В деревне Гнесельберг, там есть жить моя Хельда.

- Хельда... она, наверное, красавица, эта твоя Хельда? Да ведь, Ханс? Вот, наверное, сейчас сидит в этом... Гнеселе... у забора и смотрит на это же небо. Небо ведь у вас такое же, да Ханс? Ведь оно везде одинаковое, ну, быть может, на севере и на юге звезды разные, но небо то все равно одинаковое. Ты понимаешь, о чем я говорю, Ханс?

- О, есть да, это хорошая ночь, русский Иван.

Но тут в эту ночь ворвался хрипящий, шипящий голос певицы и вместе с ним рассеялся по саду свет из распахнувшейся двери.

- Иван! - крик Марьи почти зримым клином промчался сквозь ночь... Резко, отрывисто залаял пес, в каком-то из соседских домов. Ханс лениво потянулся и проговорил что-то на немецком.

Марья бросилась через сад прямо к Ивану.

- Господи, Иван, я то смотрю тебя в доме нет... ты знаешь, что я подумала, о господи... - тут только она заметила Ханса и, отвесила ему пренебрежительный кивок.

- Пойдем, - кивнула она в сторону сарая.

* * *

Той ночью, впервые за долгое время, Ивану приснился покойный, тихий сон: он сидел на зеленой траве под синим небом и кругом разлита была звенящая тишина и даже птицы не пели...

Его разбудили резким криком и ударом в бок:

- Просипайся, рус Иван!

- А, это ты, Ханс, - прокряхтел Иван, поднимаясь в полумраке сарая.

- Работать! Ти есть опаздывать!

- Господи, - Иван схватился за наполнившуюся болью голову и, все еще храня в себе воспоминанья волшебного сна, с непониманием посмотрел на Ханса, - Чего ты хочешь от меня? Я не куда не пойду...

Наступил серый, дождливый день - осень окончательно вступила в свои права, затянула траурным покрывало небо, орошала холодной, медленно опадающей влагой землю и шумела печальными порывами ветра в кронах деревьев... Ханс, сыпля без разбора ругательствами на языках немецком и русском, вытолкал Ивана под это тусклое, закрывшее небо покрывало.

- Ти есть свинья, - выкрикивал он среди куда более крепких выражений. Ти есть раб, ты должен не спорьить!

- Я не хочу больше, господи, я не хочу больше! - закричал Иван, схватившись за голову и рухнув посреди двора на колени.

- Встать! - рявкнул Ханс, сморщившись от отвращенья.

Иван медленно поднялся... Окружающий мир казался ему теперь бесцветным, тусклым, словно бы уже умершим - ему даже чудилась вонь разложения. Совсем не таким представлялось ему мировоздание ночью. Тогда мир наполнен был звонким звездным волшебством и прохладной легкостью, и то, что терзало до этого Ивана казалось совершенно невозможным, чудовищным бредом; теперь же, в сером, размывающем все контуры зыбком мареве, напротив - ночной разговор с Хансом и все пережитые им чувства казались чем-то безвозвратно потерянным.

Теперь Иван со стоном поднимался с размытой слякотью, дворовой дорожке и смотрел на Ханса... хотя нет - в умирающем свете, перед ним стоял уже не Ханс, не тот Ханс, которого ждала где-то в далекой немецкой деревне девушка по имени Хельда; не тот Ханс, который обещал научить Ивана игре на губной дорожке, а безымянное, жестокое и тупое чудовище по имени "жердь". И те, принесенные светом далеких звезд, опьянившие Ивана мысли казались теперь глупыми, и вновь Иван проклинал себя за слабость: "Разнежился вчера, звездочками залюбовался, с фашистом, с этим гадом, который моему сыну уши рвет, да над женой измывается разговорился... черт, забыл видно, как такие же как к забору нашего бойца гвоздями приколачивали, а там ведь кровь до сих пор осталась - в доски въелась и ничто ее не смоет. И девочку ту в белом платье забыл, и сотни других детей и взрослых, забыл, забыл, падаль, под светом звезд о сотнях, которым шеи прикладами перебивали, а они еще хрипели..."