Брайан Олдисс - Освобожденный Франкенштейн

Обычно я, конечно же, сел бы за свободный стол. В новом своем расположении духа я направился к одинокому едоку и непринужденно сказал, выдвигая из-под стола стул:

— Нельзя ли сесть за ваш стол? Я подумал было, что из-за моего акцента он не понял моих слов. Но тут он произнес:

— Я же не могу запретить вам это, — и опять погрузился в свои бумаги.

Я уселся. Ко мне подошла дочка хозяина и предложила на выбор форель и оленину. Я заказал форель и к ней белого вина. Она тут же вернулась с ледяным вином и булочками, под их хрустящей коричневой корочкой скрывался плотный, слабо пропеченный мякиш, я разламывал их и с жадностью поглощал, стараясь умерить свою прожорливость. Мое возбуждение было сродни опьянению — еще бы, я пробовал историческую пищу!

— Могу я предложить вам бокал вина? — обратился я к соседу по столу.

Рядом с ним стоял глиняный кувшин с водой.

Он оторвался от чтения и принялся меня изучать.

— Вы можете, сударь, его предложить, а я могу отказаться. Общественный договор санкционирует оба поступка!

— Но мой поступок сулит быть более взаимовыгодным, чем ваш.

Похоже, мой ответ ему понравился. Он кивнул, и я послал девушку еще за одним бокалом.

Мой нерешительный компаньон сказал:

— Могу ли я выпить за ваше здоровье, не пускаясь с вами в застольную беседу? Не сочтите меня невежей, быть может, извинением мне послужит то, что неучтивость моя проистекает единственно от горести.

— Печально слышать об этом. Я имею в виду, что у вас есть причина горевать. Кое-кто предпочитает в такие минуты отвлечься.

— Отвлечься? Всю свою жизнь я построил на презрении ко всему отвлекающему. В этом мире нужно так много сделать, столько узнать о нем…

Он резко смолк, поднял в мою честь бокал и сделал из него глоток.

До чего вкусным оказалось вино — быть может, только потому, что я втайне невольно смаковал тот факт, что осушенный мною бокал вина — настоящая древняя жемчужина — вызревал на лозе еще до Трафальгарской битвы!

Я сказал:

— Я старше вас, сударь (как легко это вежливое «сударь» слетело у меня с языка в качестве обращения!), и с годами открыл для себя одну истину — знание сплошь и рядом приводит к куда менее приятному состоянию духа, нежели простое неведение!

На это он отрывисто рассмеялся.

— Точку зрения какового вы, на мой взгляд, и высказываете. Тем не менее вы, как я погляжу, человек культурный и к тому же иностранец. Почему вы остановились в Сешероне и лишаете себя удовольствий, которые сулит

Женева?

— Мне нравится жить скромно. — А я должен был бы находиться сейчас в Женеве… Но я прибыл слишком поздно, когда солнце уже село, и обнаружил, что городские ворота закрыты, черт бы их побрал. Иначе я бы уже был в отцовском доме…

И вновь он резко смолк. Он нахмурился и уставился на рисунок древесины, из которой была сделана столешница. Меня подмывало задать ему пару-другую вопросов, но я поостерегся выдать свое полное незнание местных реалий.

Девушка принесла мне суп, а затем и форель — самую свежую и отменную, какую я только когда-либо пробовал, хотя поданная на гарнир картошка была не так уж хороша. «Нет холодильников, — подумал я, — и нигде не найдешь ни единой консервной банки!» Меня настиг шок. Культурный шок. Временной шок.

Мой собеседник воспользовался этим, чтобы зарыться в свои бумаги.

Посему я вслушивался в разговоры постояльцев вокруг меня, надеясь выловить из них крупицу-другую злободневной информации. Уж не о последствиях ли наполеоновских войн разглагольствовали они? Или они рассуждали о растущей индустриализации? О первом пересекшем Атлантику пароходе? О Вальтере Скотте, лорде Байроне, Гете, Меттернихе? О работорговле или Венском конгрессе? (Список тем, которые казались мне животрепещущими!) Не обмолвились ли они словечком в адрес юной и доблестной американской нации по другую сторону Атлантики?

Нет.

Они обсуждали последнюю сенсацию — какое-то гнусное убийство — и женщину, служанку, которую должны были назавтра судить за него в Женеве! Я бы повздыхал об ограниченности человеческой природы, если бы не великолепие моей форели и вина, которым я ее запивал.

Наконец, отложив нож и вилку, я поймал мрачный взгляд соседа по столу и рискнул заговорить с ним:

— Полагаю, завтра вы окажетесь в Женеве вовремя, чтобы увидеть, как предстанет перед лицом правосудия эта недостойная женщина?

Лицо его прорезали жесткие морщины, глаза загорелись гневом. Отложив бумаги, он тихо произнес: