Брайан Олдисс - Освобожденный Франкенштейн

— Не иначе, вы знакомы с господином, что плывет на ней, сударь, — сказал мой гребец.

Эти селяне — ну конечно же, как они могут не знать человека, который достаточно богат и чей отец живет неподалеку от них! Мне представился шанс подтвердить свои подозрения.

— Я с ним знаком, — самоуверенно заявил я. — Но вы-то навряд ли знаете его имя!

— Эта семья хорошо известна в округе, сударь. Это молодой Виктор Франкенштейн, сын своего знаменитого отца.

Лодка Франкенштейна пришвартовалась у набережной Пленпале, с другой стороны от спящей Женевы. В мое время этот район составлял часть центра города. А сейчас был он всего-навсего деревушкой, и четыре крохотных парусных суденышка с поникшими парусами, но усердно поскрипывающие веслами отошли при нашем приближении от хрупкого деревянного причала.

Велев лодочнику меня дожидаться, я, держась поодаль, отправился за Франкенштейном. Нетрудно себе представить, до чего я был возбужден. Или, напротив, трудно, поскольку я уже и сам не могу разобраться в обуревавших меня тогда чувствах, столь переполняло меня электризующее ощущение неповторимости выпавшего на мою долю случая. Высшее мое "я" взяло верх — пусть в результате временного шока, не возражаю, — я почувствовал себя в присутствии мифа и, по ассоциации, признал собственную мифичность. А это, дозвольте заметить, придает вам силы. Рассудок становится прост, воля крепка.

Франкенштейн, тот самый Франкенштейн шел стремительными шагами, и стремительными же шагами преследовал его я. Несмотря на покой ранней ночи, над горизонтом посверкивали молнии. Горизонт — уместное словечко в Техасе, но в краю, простершемся за Пленпале, оно явно не годилось, ибо здесь горизонт включал в себя и Монблан — высочайшую вершину Альп, а заодно и всей Европы, коли уж о том зашла речь. Молнии окатывали его пик изощренными фигурами, которые, казалось, становились все ярче и ярче, по мере того как сгущались облака, прикрывая собой луну. Поначалу молнии вспыхивали беззвучно, почти украдкой; позже им стали вторить раскаты грома.

Гром помогал заглушать шум моих шагов. Теперь мы взбирались на довольно крутую гору, и ни о какой бесшумности не могло быть и речи, если я не хотел потерять из виду свою добычу. В какой-то миг он замер на невысоком холме и громко воскликнул — пожалуй, не без некоторого налета столь свойственного этой эпохе мелодраматизма: «Уильям, мой бедный маленький братишка! Совсем рядом был ты злодейски убит, о невинное дитя!»

Он поднял руки и заговорил более мрачным голосом:

— И вся вина на мне… — и руки его бессильно упали.

Мне следовало бы повнимательнее отнестись к описанию этого незаурядного человека. При взгляде сбоку его лицо напоминало профили, обычно изображаемые на монетах и медалях, ибо черты его были резки и четко очерчены. А ведь нужно кое-чем выделяться — не так ли? — чтобы твой профиль появился на медали. Чистота, подкрепляемая молодостью, делала его красивым, однако к этой красивости примешивалась и некая свойственная все тем же монетам холодность. Черты его лица были уж слишком хорошо подогнаны друг к другу.

Меланхолия, которая с первого взгляда так поразила меня в нем, во многом была заложена в самом его характере.

Упали первые тяжелые капли дождя. Насколько я помню, внезапные грозы не редкость над швейцарскими озерами; как им и свойственно, тучи надвинулись словно бы со всех сторон сразу. У нас над головой с ужасающим грохотом расколол небо гром, и тут же разверзлись хляби небесные.

К северо-западу дрожащие вспышки молний высвечивали темную громаду Юры.

Озеро обратилось в сплошную пелену огня. Тяжелые тучи, клубившиеся вокруг вершины Монблана, казалось, изнутри кипели. Мир переполняли оглушительные звуки, ослепительный свет, кромешная тьма, проливной ДОЖДЬ.

Но все это только ободрило Франкенштейна. Он ускорил шаги, взбираясь все выше, и стремительно шагал вперед, не разбирая пути, запрокинув вверх голову, буд-

то стараясь как можно полнее слиться с самим источником грозы.

Он что-то громко выкрикивал. Большая часть его слов терялась среди раскатов грома и шума ливня, но однажды, когда мы карабкались по особенно крутой тропинке и нас разделяло самое большее метра четыре, я услышал, как он вновь громко воззвал к Уильяму:

— Уильям, мой драгоценный ангел! Бот твое погребение, вот панихида по тебе!

С подобными восклицаниями он, пошатываясь, выбрался на более ровную площадку. Я уже собирался последовать за ним из-за прикрывавшей меня скалы, когда увидел, что он вдруг в ужасе замер на месте и непроизвольно вскинул вверх руку, будто желая от чего-то защититься.