Наконец, плюнув на равновесие, я проделал оставшееся до дверей расстояние на четвереньках. Открыв дверь головой и ввалившись в сумрачный вестибюль музея, я увидел волка. Волк сидел на верхней площадке и внимательно глядел на меня. У него был здоровенный серый носина и круглые зеленовато-желтые глаза. В глазах этих не было ничего, даже отдаленно напоминавшего о собачьей слезе или печальном собачьем взгляде, породившем известную поговорку, что собака все понимает, только сказать не может. Напротив, то были жесткие волчьи глаза, горевшие изнутри, как два подсвеченных кусочка янтаря. Это было уже слишком для моего бедного рассудка. Мягко закатив зрачки под лоб, я повалился на бок. Последнее, что я помню, это то, как, оглушительно цокая и скрежеща о плитки когтями, волк спустился ко мне по лестнице, навис надо мной и, обдав жарким дыханием, схватил зубами за воротник и слегка потащил на себя, словно бы заставляя подняться. Но подняться было выше моих сил. ...Придя в себя, я увидел, что полулежу в глубоком кожаном кресле и под локтями у меня пухлые валики. Высокие, до самого потолка, стеллажи, заставленные деревянными ящиками, служили как бы стенами крошечной комнатки - отгороженного у самой двери угла большого подсобного помещения, где работал мой дядя, палеонтолог. В детстве я любил приходить сюда, возиться с останками доисторических животных и растений, костями ящеров и обломками древовидных папоротников. Но потом отношения между моим дядей и отцом испортились, и отец запретил мне с ним видеться. Воля отца была для меня законом, и при обычных обстоятельствах я никогда бы не посмел ее нарушить. Кому-то наши отношения могли показаться странными. Отец всегда был очень суров, но и добр ко мне. Воспитывая меня один, он словно бы готовил меня к чему-то и только ждал подходящего момента, чтобы сообщить мне о моем предназначении. И вот этот момент настал! Но мог ли я подумать, что все обернется именно так? Передо мной, упираясь мне в колено, стоял журнальный столик, заваленный журналами и рукописями. На нем горела настольная лампа в зеленом абажуре. Ее света только и хватало, чтобы ярко осветить белые глянцевые страницы журналов, в остальном же в комнатке стояли приятные сумерки. Вечерние сумерки - чувствовалось по всему. Сколько часов я пробыл без памяти? Из-за стеллажей доносился приглушенный голос моего дяди, но с кем дядя разговаривал, я не мог понять. Потом послышались характерные пришаркивающие шаги, и в комнатку вошел он сам - Владимир Олегович (или, как он иногда любил представляться, Володимир Ольгович) Перминов. На нем были рабочие брезентовые брюки и подшитый на локтях свитер. Из большой фарфоровой чашки, которую он держал в руке, шел густой пар. - Ну, как ты себя чувствуешь? - спросил он, приближаясь ко мне прыгающей походкой: одна нога у него была короче другой. - Лежи, лежи... У тебя легкое сотрясение мозга. Ничего страшного. Несколько часов отдыха и подкрепляющее. Обязательно подкрепляющее, изготовленное по моему собственному рецепту. На-ка вот выпей, и тебе сразу станет лучше. Он приподнял мне голову, просунув пухлые пальцы под затылок, в котором тут же запульсировала кровь, и поднес чашку к моим губам. Пахучий пар защекотал мне ноздри. В чашке был прозрачный желтоватый напиток с цельными жесткими стеблями, переломленными в нескольких местах. Отхлебнув его, я почувствовал, как приятное тепло распространяется по всему телу, прогоняя болезненную слабость. Сделав еще несколько глотков, я снова прикрыл глаза и откинул голову на мягкий валик кресла. Меня наполнила блаженная истома. - Ну, теперь рассказывай, что с тобой случилось, - сказал дядя, со стуком ставя чашку на журнальный столик. - Из нашего телефонного разговора я мало что понял. Брат хочет принести тебя в жертву... Ты уверен, что речь идет именно о тебе? То, как он задал свой вопрос, меня насторожило. Было бы естественней, если бы он спросил, уверен ли я, что речь идет именно о жертвоприношении? О принесении в жертву человека! Но он задал вопрос так, будто не видел в самом жертвоприношении ничего необычного. И тогда я снова обо всем ему рассказал. ...Мы снимали комнату на турбазе "Хрустальная". Отец сказал, что у него назначена важная встреча, но в подробности посвящать меня не стал. Я был предоставлен самому себе. Целыми днями я бродил по сосновому лесу, возвращаясь только к обеду и ужину. Вчера я вернулся с ночной прогулки и увидел, что дверь прихожей приоткрыта, из комнаты доносились приглушенные мужские голоса.
Читать дальше
