Роберт Хайнлайн - Звездный двойник

Родж оберегал нас обоих изо всех сил. Мистер Бонфорт знал теперь, что его подменяют, и поначалу страшно рассердился, но под давлением обстоятельств все же дал «добро». Кампанией занимался Родж, советуясь с ним только по вопросам высокой политики и при необходимости передавая его суждения мне. А я уж высказывал их на публике.

Меры для моей безопасности были приняты невообразимые! Увидеть меня было не легче, чем самого засекреченного супершпиона. Кабинет мой по-прежнему находился под скалой, в апартаментах лидера официальной оппозиции – в покои премьер-министра мы не переезжали, так не принято, пока правительство лишь временное. Пройти ко мне из других комнат можно было не иначе как через кабинет Пенни, а чтобы добраться с парадного хода, нужно было пройти пять контрольных пунктов. Посетителей отбирал лично Родж, проводя их подземным ходом в кабинет Пенни, а оттуда уже – ко мне.

Такой порядок позволял перед встречей воспользоваться ферли-храном. Я и при посетителе мог читать его досье – в крышку стола вделан был небольшой экран, незаметный для него. Если же визитер имел обыкновение расхаживать по кабинету, я всегда мог вовремя выключить изображение. Экран позволял и многое другое. К примеру, Родж, проводив ко мне очередного посетителя, шел в кабинет Пенни и писал записку, тут же появлявшуюся на экране: Зацелуйте до смерти, но ничего не обещайте! Или: Представить жену ко двору – обещайте и гоните в шею! А порой: С этим бережней – «трудный» округ. Гораздо значительней, чем кажется. Направьте ко мне, улажу сам.

Не знаю, кто на самом деле управлял Империей. Может, какие-нибудь уж очень большие шишки. А на моем столе просто появлялась ежеутренне кипа бумаг, я визировал их размашистой подписью Бонфорта, и Пенни уносила всю кипу к себе. Читать их мне было некогда, и масштабы имперской бюрократии меня иногда ужасали. Однажды, по дороге на какое-то совещание, Пенни устроила мне, как она выразилась, маленькую прогулку по архиву. Мили и мили бесконечных хранилищ; улей, соты которого ломятся от микрофильмов! А меж полок – движущиеся дорожки, чтобы клеркам не искать каждый документ сутками!

И это, по словам Пенни, был лишь один сектор! А весь архив, сказала она, занимает примерно такую же площадь, как зал Великой Ассамблеи! Тут я искренне порадовался, что работа в правительстве мне не светит – разве что в качестве временного хобби.

Прием посетителей был неизбежной и бесполезной рутиной; решения все равно исходили либо от Роджа, либо – через него – от Бонфорта. Что я действительно делал полезного – выступал с предвыборными речами. Распущен был слух, что вирус дал осложнение на сердце, и доктор рекомендовал мне оставаться пока на Луне с ее слабым притяжением. Я не хотел рисковать, совершая вояж по Земле, а уж тем более – на Венеру. Окажись я среди толпы избирателей – даже десять ферли-хранов не помогут. И наемные головорезы из Людей Дела тоже в архивах вряд ли числятся – а что я могу рассказать после крошечной дозы неодексокаина – подумать страшно!

Кирога исколесил Землю вдоль и поперек, на каждом шагу выступая по стерео, а то и лично – перед толпами избирателей. Но Клифтона сей факт мало тревожил – он только плечами пожимал:

– Ну и что? Новых голосов он не добьется, только глотку надсадит. На такие сборища ходят лишь убежденные последователи.

Я искренне надеялся, что вопрос этот Роджу знаком. Времени на кампанию отпущено было немного – всего шесть недель со дня отставки Кироги. Потому выступать приходилось ежедневно – всеобщая сеть отвела нам времени столько же, сколько и Партии Человечества. Или же – речи записывали и рассылали почтовыми катерами по всем избирательным клубам Империи. Обычно я получал набросок речи – наверное, от Билла, хотя самого его больше не видел, – и доводил речь до ума. Ее забирал Родж – и вскоре приносил назад с одобрением. Иногда Бонфорт исправлял в ней кое-что; почерк его стал еще более неразборчивым.

Поправки Бонфорта я никогда не подвергал сомнению, а остальное просто выкидывал. Когда готовишь текст сам – выходит куда ярче и живей! Суть поправок я вскоре уловил: Бонфорт всегда убирал из речи лишние определения, делая ее резче – пусть жуют, как есть!

Похоже, у меня стало получаться – исправлений появлялось день ото дня меньше.

С ним я так и не встретился. Чувствовал, не смогу играть, увидев его беспомощным и слабым. И в нашем тесном кругу не одному мне противопоказаны были подобные встречи – Чапек больше не пускал к нему Пенни. Почти сразу после прибытия в Новую Батавию она загрустила и становилась все рассеянней и раздражительней. Под глазами ее проступили круги – похлеще, чем у енота. Я не знал, отчего. Решил, что предвыборная гонка, да еще тревога за здоровье Бонфорта – берут свое, однако прав оказался лишь отчасти. Чапек тоже заметил неладное и принял свои меры. Под гипнозом он обо всем расспросил ее, а затем вежливо, но твердо запретил посещать Бонфорта, пока я не закончу работу и не отправлюсь восвояси.