Роберт Хайнлайн - Звездный двойник

– Нет.

– Ну, дает ему горшок глиняный – и порку хорошую на дорожку. «Папа, за что?!» – «Чтоб горшок не разбил». – «Так я ж еще не разбил!» – «Разобьешь – поздно будет». Так-то вот.

– Верно… Но – момент ведь – самый что ни на есть проходной! Все словно по нотам расписано. Или могут подстроить ловушку, из которой я не выберусь?

– Да нет. Полагается потом еще и с прессой потолковать, но тут уж можно и на недомогание сослаться. Проведем тебя секретным ходом, и газетчики останутся с носом.

Он усмехнулся.

– Правда, на галерку какой-нибудь маньяк может протащить пушку. Мистер Бонфорт ее так и называл: «Линия огня» – это с тех пор, как в него оттуда стреляли.

«Хромая» нога вдруг напомнила о себе приступом тупой боли…

– Ты пугаешь меня, Дэк?

– Нет, с чего ты взял?

– Значит, такова твоя манера обнадеживать… Слушай, только честно: ты хочешь, чтобы я завтра выступил с этой речью? Или нет?

– Кончено, хочу! А какого дьявола я, по-твоему, бросил все дела в такой день?! Чтоб потрепаться?!

Спикер pro tempore постучал председательским молотком, капеллан воззвал к Господу, позаботившись обо всех межконфессиональных тонкостях, и наступила тишина. Половина зала пустовала, зато галерка ломилась от туристов.

Раздался церемониальный стук, усиленный динамиками, и начальник караула простер к дверям руку с жезлом. Трижды император требовал позволения войти и трижды получал отказ. Тогда он попросил об оказании чести, и зал ответил овацией. Мы встретили Виллема стоя и сели, когда он занял свое место позади стола спикера. Император был в мундире главнокомандующего и, как полагалось, без эскорта, сопровождаемый лишь спикером и начальником караула.

Взяв Жезл Жизни под мышку, я встал со своего места на передней скамье и, обращаясь к спикеру, словно императора в зале не было, произнес речь. Речь была не та, что написал Корпсмен, – его творчество отправилось в мусорную корзину, едва я его просмотрел. Билл состряпал обычную предвыборную речь, коей здесь было не место и не время.

Моя же была нейтральна и лаконична. Я составил ее из различных выступлений Бонфорта, перефразировав их для периода, предшествовавшего формированию временного правительства. Я насмерть стоял за улучшение дорог, и оздоровление климата, и выражал надежду, что каждый возлюбит ближнего своего, как добрые демократы любят своего императора, а он отвечает им взаимностью… Вышла настоящая лирическая поэма белым стихом, слов этак на пятьсот. Где не хватило старых речей Бонфорта – я просто импровизировал.

Галерку пришлось призывать к порядку.

Поднялся Родж и предложил утвердить названные мной кандидатуры. Минута. Возражений нет. Клерк опускает белый шар. Тогда я вышел вперед в сопровождении соратника по партии и члена оппозиции, углядев краем глаза, что депутаты посматривают на часы, гадая, поспеют ли на полуденный катер.

Я принес присягу императору, сделав поправку на Конституцию, поклялся свято блюсти и расширять права и привилегии Великой Ассамблеи, а также – права и свободы граждан Империи, где бы они ни находились, и конечно же – прилежно отправлять обязанности премьер-министра Его Величества. Капеллан хотел вставить слово, но это я пресек.

Какое-то время казалось, что говорю я спокойно, будто в кулуарах, либо за кулисами, однако вскоре я обнаружил, что из-за слез, застилающих глаза, почти ничего не вижу. Когда я закончил, Виллем шепнул:

– Добрый спектакль, Джозеф!

Не знаю, ко мне он обращался, или к старинному своему другу… И знать не хочу. Не стирая с лица слез, я дождался ухода Виллема и объявил сессию закрытой.

Диана Лтд в этот день пустила четыре дополнительных катера. Новая Батавия опустела. Остался в столице лишь двор, что-то около миллиона разных колбасников, кондитеров, ремесленников по части сувениров, да государственные служащие. Да еще – костяк нового кабинета.

Раз уж я, невзирая на «простуду», выступил в Великой Ассамблее, прятаться больше не имело смысла. Не может же премьер-министр пропасть неизвестно куда – толки пойдут. А в качестве главы партии, раскручивающей предвыборную кампанию, я просто обязан встречаться с людьми – хотя бы с некоторыми. Я и делал, что надо; и каждый день требовал отчета о здоровье Бонфорта. Он, конечно же, шел на поправку, однако медленно. Чапек сказал, если очень уж подопрет, Бонфорт сможет выйти к народу в любое время, но сам он, доктор Чапек, категорически против этого. Болезнь заставила Бонфорта похудеть почти на двадцать фунтов, и с координацией не все еще было ладно.