Абрам Палей - Война золотом

Ляська «в доску» был свой. В тюрьме еще больше поднатаскался. Всякого народу встретил. Деловья нигде столько не собирается, как в тюрьме. «Кто не сидел, тот и своих не знает» — говорит пословица. За четыре сидки Ляська многих узнал. И с конокрадами сидел и с «медвежатниками», и с бандитами, и со всякой мелкой шпаной. Только сойтись ни с кем не сошелся. Все они были не по нем. Хоть Ляська и был свой, но всегда чем-то разнился. У него ни в тюрьме, ни на воле задушевных приятелей не было. Бегал «по домухе» один, заваливался тоже один. Больших сроков не имел. На суде к нему относились всегда жалостливо. Только последний раз два года воткнули, и то за чужое дело. Хотел Ляська одну «хазу» шарахнуть, нацелился… А ее уж очистили. Ну и «сгорел» на месте. Чужое дело и поднавязали.

Бывало, получит Ляська срок и сам себе слово крепкое даст: — «Не буду воровать. Завяжу!» Потом срок шел к концу, а слово забывалось, и Ляська снова бегал «по домухе». За последние полтора года не раз корил себя, что не сдержал слова. Не раз в круглой паучьей голове ворочались тяжелые мысли, не одну ночь Ляська, под храп товарищей, перебирал прожитое. За двадцать три года жизни хорошей так и не видел. Пять лет в тюрьме провел, а остальные в голоде, холоде, чуть не от нутра матери. Тянуло к другой, честной, спокойной жизни.

Обидно было Пауку сидеть за чужое дело, а знать знал, кто взял дело. Но не сказал, не выдал. Срок получил, а не «ссучился». Сам «ссученных» не терпел.

— Вот тебе, Паучок, и воля, — глядя кругом, шептали черные сухие губы. — Хорошо! А?

И Ляська поворачивался, потягивался так, что кости сучьями выпирало из-под рубашки. Худ был. И до сидки не сыто выглядел, а теперь и того хуже. Не даром в тюрьме говорят. «Сыт будешь — не помрешь, только бабьего не захочешь». А Ляська почти полтора года на одном пайке просидел.

Вначале две бабы Ляське передачу носили, на свиданку по очереди ходили. Да уж у «блатных» обычай такой, — ежели бабу не обманет, так жив не будет. Ляська и втирал очки обеим. Говорил, — срок не два года, а три месяца. А, когда перевалило за три, допытываться стали. Он прибавил еще три месяца. Мол, в тюрьме воткнул кому-то, ну и еще примазали сроку. Прошло бы. Да случилось так, что на свиданье обе встретились, ну и поцапались. На людях насрамились вдоволь и бросили обе сразу. Ляська ждал такого конца, старался только подольше оттянуть. Да и понятно, отчего бросили. Дело уж было неверное. Кто знает, что будет, когда выйдет. Может, обеих бросит, а поистратишься попустому. А тут, гляди, кто-нибудь подвернулся и схлестнулись. Мало ли шалавых…

Вспомнил Ляська баб и улыбнулся. Радостно было, что бабы из-за него подрались. Досадно только, что обе сразу бросили.

— Теперь как раз бы под стать, — подумал Ляська, — От, бабы дурье, из-за чего поцапались? Погодя, на обеих бы хватило. Теперь только маловато, — и Ляська поглядел на себя. — Худ, худ, Паучок! — Рукой пощупал ляжки, — Ну ничего, поправишься. А пойти к какой-нибудь надо. Больше некуда. Небось, не прогонит! — уже громко добавил Ляська и, обернувшись к домзаку, быстро сорвал с головы кепи, как-будто с кем-нибудь раскланиваясь, крикнул:

— Прощай, святое место! — и зашагал вдоль улицы, широко размахивая длинными, ниже колен, руками.

Тоська жила на Благуше. К ней-то Паук и направился.

Шагалось легко, хорошо. Прохожим глядел в глаза прямо в упор, с задором. Знал, что за все с лихвой отсидел, и бояться некого. «Легаша» только.

— А он что? Такой же человек. Воровать не будешь, так что сделает, а пристанет, можно и подальше послать, — решал Ляська. — Теперь мне и агент нипочем. «Бегал», третьей улицей обходил, а теперь так и пойду напрямик. Пусть знает, что Ляська-Паук не ворует, стал честным и никого не боится.

И Ляське захотелось выйти на середину улицы, где народу побольше, зайти в сквер, влезть, на тумбу и крикнуть:

— Ляська-Паук завязал! Честным человеком стал и никого не боится. Вот какой Ляська! Глядите и знайте!

Свернул на бульвар. У входа увидал агента. Того самого «легаша», что последнее дело поднамотал. Хотел, было, подойти и сразу вывалить. Да как-то не по себе стало. «Может, не он», подумал. Пригляделся. Тот самый. «А»… Нутром так и заело.

Стоял одиноко, как свечка, и думал: «Отчего бы оно так — и злость и неловкость? Вон, сидят же люди, поди, поважней и постарше другого „легаша“. Может, стоит только рот открыть, и Паука не будет. И ни капельки не страшно. А этого»… Ляська круто повернул обратно.