Абрам Палей - Война золотом

Я достиг «Мадрида» почти бегом. В полупустом зале расхаживал Терпугов; увидев меня, он бросился ко мне, тряся мою руку с живостью хозяйственной и сердечной встречи.

— Вот и вы, — сказал он. — Присядьте, сейчас подадут, Ваня! Ихнего леща! Поди, спроси у Нефедина, готов ли?

Мы сели, стали говорить о разных вещах, и я сделал вид, что об'яснять нечего. Все было просто, как в обыкновенный день. Официант принес кушанье, открыл бутылку мадеры. На тарелке шипел поджаренный лещ, и я убедился, что это та самая рыба, которую я дал Терпугову, так как запомнил сломанную поперек жабру.

— Итак, — сказал я, не утерпев, — вы сдержали, Терпугов, свое слово, которое дали мне два года назад!

Он хитро посмотрел на меня.

— Хе-хе! — сказал бывший повар. — О чем вспомнили! Мы с вами вчера встретились, и леща вы несли с рынка, а я был выпивши и пристал к вам, ну, скажу прямо, чтобы вас затащить!

Он был прав. Я вспомнил это теперь с досадной неуязвимостью факта. Но я был тоже прав, и о правоте своей, склоняясь к уху Терпугова, шепнул:

— Хе-хе! — сказал он, наливая в стакан мадеру, — шутить изволите!

Был вечер. Моросил дождь.

Однажды, присутствуя на чтении последнего произведения Пантелеймона Романова, меня поразило то, что черновик у П. Романова был написан в громадной бухгалтерской книге.

На мой недоумевающий вопрос один из литераторов пояснил:

— Да он иначе и писать не может…

Не вдаваясь в достоверность этого об'яснения, я решил произвести наблюдение над тем, как вообще работают писатели. И вот после целого года, делая выписки из биографий, изучая творчество писателей и пользуясь рассказами современников, у меня собрался довольно-таки любопытный материал. Разбираясь далее, можно без труда установить, что достаточно иногда, для постороннего глаза, пустяка, как творческий процесс писателя нарушается.

Так у Канта была особая привычка обдумывать свои великие идеи. Приступая к этой работе, Кант всегда усаживался к своему окну и так, чтобы ему была видна колокольня старинной башни. И вот когда несколько тополей, выросших перед колокольней, закрыли ее от великого мыслителя, Кант стал нервничать и его творческая мысль остановилась, И только после того, как по настоятельной просьбе его друзей были спилены верхушки деревьев и башня вновь стала видна, Кант спокойно приступил к работе.

Один из современников Толстого мне рассказывал следующий любопытный случай, бывший с Львом Николаевичем. Однажды, кто-то из друзей Толстого подарил ему самопишущее перо. Сначала Толстой был доволен тем, что он перестал делать лишние движения от бумаги к чернильнице, а потом он так привык к ней, что попав в имение Черткова и, задумав написать там какой-то рассказ, без своей ручки не мог создать ни одной строчки. Тогда услужливые почитатели его таланта приобрели в Москве несколько точно таких же ручек и выслали их в имение Черткова, но и это не помогло. И только после того, как особый посланный привез Льву Николаевичу именно то перо, каким он привык писать — рассказ был написан.

Наш историк Костомаров мог писать только тогда, когда у него на столе сидел кот.

Бунин пишет исключительно перьями рондо.

Леонид Андреев во время работы пил густой чай и мог работать при том лишь условии, если слышал шум кипящего самовара. Писал он исключительно по ночам.

Военный писатель Клопов мог работать только тогда, когда он видел перед собой стакан с кофе.

Ибсен о себе рассказывает, что он может писать только в том случае, когда перед ним на столе стоит поднос с разнообразными резными фигурками, среди которых он называл: деревянного медведя, крошечного чортика, две кошки, из которых одна играет на скрипке, и несколько металлических кроликов.