Таня Левинсон - Теперь вам можно все. Посвящается Олегу

Мы – с нашим пионерским детством и комсомольской юностью – не так воспитаны, чтобы принять все как должное. Да и характер у меня не домашнехозяйский, так получилось. Когда мне было всего-то семь лет, моя бабушка поставила диагноз: «Твоя свобода раньше тебя родилась. Если что-то захочешь – сделаешь, но если не захочешь…»

Может, это и есть гордыня? Думать, что можешь противостоять чему угодно, сделать и распорядиться по-своему в любой ситуации. Но, честно говоря, от смирения гордыни вряд ли что случится хорошее. Если я посыплю голову пеплом и смирюсь – разве у мужа изменится диагноз?

Большая неприятность в этой ситуации – трудность планирования. Планы вообще вещь достаточно зыбкая, в отличие, например, от мечты. Я говорю именно о планах, потому что мечты никуда не деваются. Они просто становятся другими – более глобальными, что ли. Потому что мечтой становится обычная жизнь, и я прекрасно знаю, как она «выглядит». А вот планы – те конкретные шаги, которые нужно проделать на пути к мечте – становятся фата-морганой. Как говорится, человек предполагает, а бог располагает. Но в обычной жизни мы все равно строим воздушные замки планов.

В этой жизни, которой живем сейчас мы, планы – настоящая роскошь. Я намеренно не написала – непозволительная. Потому что очень хочу позволить себе планировать. Я пока еще не набралась столько душевных сил, чтобы запланировать, например, путешествие на осень. Неизвестность, которая сопровождает обычную жизнь, усиливается болезнью. Как может усилиться то, у чего и так нет размеров и границ? Странно – неизвестность становится совершенно другой.

***

Мой свекорумер в 1991 году от лимфогранулематоза – рака лимфатических узлов. Я хорошо помню, как у него на шее вспухали узлы. Он был военным в отставке, в молодости участвовал в испытаниях ядерного оружия, а защиты никакой военным не полагалось – так принято было, и никто об этом, похоже, и не задумывался, хотя уже были Хиросима. и Нагасаки, и очевидны последствия лучевой болезни, но до Чернобыля было еще далеко… Свекор рассказывал, как видел ядерный гриб – совсем рядом, а потом долго болел; как умирали его солдаты с непонятными симптомами и неустановленными диагнозами. Как уцелел он сам – непонятно… Но тогда, в начале 60-х ни он, ни кто бы то ни было из обычных людей и не представлял себе, чем это может угрожать. Да что в 60-х! Вспомните, что творилось в 1986-м, когда рванул Чернобыль….

Обычный офицерик, с обычной кочевой планидой, с молодой женой и двумя уже родившимися к тому времени детишками – что он знал о том, ужасно далеком для него будущем в 90-х?

Свекровь умерла от рака мозга полтора года спустя после смерти мужа. Когда родителям мужа было лет по 30—35, они поехали за грибами. Произошла авария – то ли колесо наскочило на камень, то ли еще какая-то оплошность водителя, и вся немаленькая компания повылетала со своими корзинами из дощатого кузова грузовичка – сами разлетелись, как грибы. Свекровь всегда жаловалась, что сильно ударилась тогда головой, была травма, которая, возможно, и спровоцировала впоследствии рак.

Врачи сначала приняли ее состояние за инсульт – симптомы были очень похожи. Когда у нее не начала восстанавливаться речь и двигательная активность, врачи с опозданием заподозрили заболевание мозга. Муж с помощью конфет-шампанского-знакомств пробился на единственный тогда в городе компьютерный томограф, после чего и был установлен точный диагноз. Об операции речи тогда идти не могло – запущенная стадия. Но вот удивительно: опухоль в мозгу свекрови росла таким образом, что закрыла нервные центры. Она не чувствовала боли – вообще. Иначе просто не представляю, где бы мы брали обезболивающее в те кошмарные 90-е, когда и есть-то было нечего…

Сейчас, когда прошло так много лет, я все равно остро ощущаю не то что бы вину, но какую-то неудовлетворенность, неловкость от того, что и тогда, наверное, мы могли сделать что-то еще. Например, больше внимания уделять родителям. Хотя нам казалось, что мы делаем все, что только возможно. Было нам едва по 30, маленькие дети требовали постоянного внимания, а про интернет тогда и слыхом не слыхивали. За окном – те самые «лихие девяностые». Мы ничего еще толком не знали о страдании и сострадании, увы.

Как я сегодня понимаю, нам надо было побеспокоиться раньше – наследственность плохая, а желудочно-кишечный тракт всю жизнь был у мужа слабым местом. Не то чтобы что-то болело, но вот селедку с молоком никогда есть не мог, как я. В те же 90-е муж мотался в Казахстан – возили оттуда со знакомым шерстяные ковры и еще какую-то дребедень в обмен на КамАЗы, что ли – уже и не помню. Ковры запомнились, потому что стояли, свернутые в трубы, занимая полкомнаты. К нам приходили покупатели, мы с ними разматывали эти тяжеленные шерстяные рулоны на полу, ползая на четвереньках, вне зависимости от пола и возраста покупателей. До сих пор, увидев по телевизору сильно раздобревшего и ставшего вполне знаменитым одного тогдашнего покупателя, я вспоминаю, как мы втроем с ним и его мамашей ползали по ковру у нас в комнате. Причем мама перемещалась в пальто и зимней шапке – на улице было холодно, зима. Но она желала выбрать рисунок, и все тут. Чаще покупатели просто отгибали угол, кивали головой, отдавали деньги и подхватывали свернутые ковры на плечо. Такие были времена, помните как в фильме «Зимняя вишня»: «Мой бывший звонил – у них дутые пальто продают, тебе надо? – А какого цвета пальто? – Да дутые, тебе говорят!». Так вот у нас были ковры. Шерстяные ковры, тебе говорят! До сих пор один из тех ковров лежит на антресолях в квартире моей мамы. Чистошерстяной и на редкость умеренной приличной расцветки, но совершенно неактуальный в сегодняшней жизни и интерьере.