Шарон Ротбард - Белый город, Черный город. Архитектура и война в Тель-Авиве и Яффе

Настораживает в подобной архитектуре искаженное и дезориентирующее представление о времени, коренящееся в самой идее, что у здания нет настоящего, а значит, нет и будущего. Оно зависло где-то на грани между ностальгией по славному прошлому неоклассического памятника архитектуры и мечтой о воображаемом будущем римских руин. Закладывая эту гетерохронную бомбу замедленного действия в современный (и временный) экстерьер здания, архитектор превращает настоящее в этакую торжественную похоронную процессию, уходящую в некое бесконечное и неизбежное будущее.

И здесь, однако, есть существенная разница между шпееровской «теорией ценности руин» и музеем «Эцель», стоящим посреди того, что некогда было районом Маншия. Руины Шпеера – всего лишь потенциал: теоретик проецировал на свои здания образы руин, какие подсказывало ему воображение, то есть они всегда были скорее мысленными, нежели материальными свидетельствами о культуре, которую он пытался увековечить. В случае же с музеем «Эцель», притом что сами деструктивные силы были делом рук Фаглина (Гиди) – именем которого неофициально назван музей – и тех, кто его проектировал, его эстетика говорит о «теории ценности руин наоборот»: создается впечатление, будто за все время своего существования этот старинный арабский дом только и ждал, когда же его разрушат и он сможет сыграть роль декорации в парке науки имени сэра Чарльза Клора. Это чувство возникает потому, что музей «Эцель», единственный пятачок сохранившихся руин Маншии, не отражает ни одного момента, ни одного исторического события, которые относились бы к этому зданию или к его окружению до его превращения в руины.

В самом музее вы не найдете информации ни о строителях дома, ни о его прежних владельцах, ни о жильцах. И захватчики, и кураторы сочли такие подробности неуместными и не удосужились показать, хотя бы в уголке экспозиции, как выглядел район Маншия на разных этапах его истории. В отличие от шпееровских руин, демонстрировавших миру придуманные остатки былого, творение Нива и Шварцев увековечивает лишь смерть и забвение, да, по сути, больше и ничего. Оно производит гнетущее впечатление, даже еще более тягостное, чем катакомбы, поскольку музей «Эцель» – снаружи, под ярким солнцем, весь на виду. Этакое memento mori без свечного огарка, среди бела дня.

В некотором смысле весь регион готовился к тому, чтобы стать руинами: сионистская фраза «превратим пустыню в цветущий сад», сформулированная Бен-Гурионом, была лишь отголоском похожего европейского нарратива, связанного с ориенталистской традицией «путешествия на Восток», характерной для XIX века. Руины в этой традиции были центральным образом и представлены в самых разных визуальных материалах эпохи: это и рисунки, и гравюры, и фотографии. Подобная иконография была необходима Европе в ее «тяжбе» с Востоком в качестве улик: уничтожение эллинистических памятников или христианских святынь, казалось, говорило о варварстве Востока и в итоге служило оправданием для покорения этих земель. То же самое и в Израиле, где образ руин рассматривался отчасти как сбывшееся пророчество, отчасти – как вектор, направленный в будущее: руины 1948 года вскоре стали выступать в роли исторических мест, приглашая европейцев к «путешествию на Восток», и роль эта, похоже, была предопределена заранее.

Арабские руины стали естественным состоянием арабской архитектуры и привычной частью израильской Аркадии – наряду с эвкалиптовыми рощами, кактусами сабра [198]и ароматом апельсиновых садов. Руины всегда были не более чем руинами – к чему вспоминать, что на самом деле когда-то здесь был дом, где жили люди?

Еще один способ извращенного использования руин находим в фильме «Казаблан» (1974) режиссера Менахема Голана. По оригинальному сценарию, написанному для сцены в 1954 году, Казаблан – некоронованный король «Большой зоны». Но к началу 1970-х «Большая зона» уже была преобразована в «сад на вершине», поэтому в киноверсии ее роль сыграла Маншия: еще не заасфальтированная и не покрытая искусственной травой.

Ил. 76. Написанная в 1954 году, пьеса Игаля Мосензона «Казаблан» была поставлена на сцене в виде мюзикла в 1966 году. Помня о коммерческом успехе мюзикла, кинорежиссер Менахем Голан решил перенести его на широкий экран. Но за годы, прошедшие после показа музыкального спектакля, «Большую зону» успели снести, а на ее месте появился парк ха-Писга. Поэтому съемки переместились в Маншию, которая в то время все еще дожидалась реконструкции. В результате в этом фильме руины Маншии выступают в роли исторической Яффы.