Анатолий Жариков - В стороны света

Россия вступила в НАТО.

С любовью, как и с революцией,

ни хрена не вышло,

но я выздоровел совсем,

потому как у времени поехала крыша:

десять,

девять,

восемь…

Полезные брожения в стране,

болезные исканья Птицы Счастья.

И секс с любимой женщиною не

часто.

Я подло боюсь матерей,

что весточку чают о павших.

И дух патриота мне страшен,

и Божья тоска по земле.

Из сладких, отравленных, сот

летают чужие глаголы.

А правда ужасна и гола.

Молитва молчанья спасёт…

Софья мышью копошится в кабинете…

Ночь, не спится. Колет узкая полоска света.

В темноте и в свете, в мыслях ложь,

в человечке тайные неправды сплошь.

Тишь бодрит, шумит здоровый пульс.

К бесу всё! Уйду и не вернусь!

Тихо-тихо, чтоб не слышала – она.

И дорога непосильна, зла, бедна.

Вот и всё. Жестоко. Дико. Странно.

Оставайся, Ясная Поляна…

***

Точный перевод – это неуклюжий подстрочник,

это выстрел в пустое небо,

где ни птицы, ни бога,

ни с пассажирами Боинга

нету.

Одни точки разрывов слов,

как вен.

Будь пророком в своём отечестве,

уходи от одиночества,

чувства все интернациональны,

стихи почвенны,

держи форму времени и лица формулу.

Например, идёт дождь,

шумят берёзовые деревья,

подними влажные ресницы

и скажи:

«Это грустит великий француз Шарль Бодлер,

старший друг великого француза Артюра Рембо,

которых пишет на русском

Анатолий Жариков».

***

В русском трёхстишии

не обязательны японские скобки –

5-7-5.

В русском трёхстишии возможно и –

20-1-5.

В рифму.

***

Ах, Анна милая чудила,

писала, колдовала, верила.

А Гумилёв вскрывал, как вены,

серебряные мысли Нила.

Спешил трамваем сумасшедшим,

позвякивая на извивах,

срывался с реек в древних Фивах,

выныривал на лунной жести.

Пока, преследуя удачу,

колёса шли по Дарданеллам,

летела золотом гудящая,

свинцом похмельная летела…

В страну стихов, любви и страха,

распутных жён и верных женщин

клубком кроваво-жёлтой шерсти

катилась голова жирафа.

***

По дереву белкой,

мечом по княжеской вые,

Ярославны – все – выли

и в век из века

беременели

русыми воями,

ратаями, изгоями,

блаженными и поэтами

от начала лета Господня

до конца времени.

Через девять сроков

открывалось Слово.

1

Это – бич, и бродяга, и лох,

это – круче бродяги и лоха,

это – сваренный круто горох,

это – щёлканье после гороха.

Это – флейта и барабан,

это – град с барабана на грядку,

это – слёзы роняет баран,

как созвездие, – по порядку.

В мире тесно и духота,

челюсть месяца кривится болью,

мне, читатели, хохотать

бы, ан обсыпаны губы солью.

2

Я трясся, я зажигался и гас,

как будто пропал в зажигалке газ,

я тёк фруктовым при взгляде на вас,

как будто воду спускал в унитаз,

безукоризненное, как стон,

табачного цвета текло в унисон

признанье моё и мою антресоль

при виде ног ваших

тоже трясло.

3

Сто страниц прочитал Пастернаковой книги

и заснул на сто первой от шума метафор.

Мне приснились поэта нужда и вериги

и что я клеветник и пасквилей автор.

И с паучьими жалами серые мухи,

они ели поэтов и кровь их сосали,

собирались в союзы, вздымали руки

и кричали «Варавву!» из тёмного зала.

4

И через дорогу за тын перейти

Нельзя…

Борис Пастернак

Падаю на спину, в суть суеты

мурашиной и никого, кроме лета,

и свет со скоростью пустоты,

и жизнь со скоростью света,

и бесконечен открытый срам

в бездне цветущего храма,

и знается верно – умру вчера,

и кажется, что умер завтра,

мгновения катятся навсегда,

и торжествует тление,

и в каждой печёнке живая вода,

и в каждой почке – вселенная.

И время за солнцем уходит за тын,

и раньше утра петух

расскажет, что космос – наверное ты,

но космос печален и глух.

***

Пастернак один.

Но в каждом он растёт

по-каждому.

***

Луна, как первый блин,

снег падает, как башня Вавилона.

Ночь. Улица. Под жидким фонарём

следы невиданных зверей.

Пса Баскервилей лай. Аптека

уже закрыта, как ворота в рай.

Снег первый, словно сон о Беатриче.

Твой взгляд оливково коричнев.