Новруз Миронов - Исповедь

«До скорого cher ami» нехотя попрощался он.

Я лишь смог скупо ответить «По-ка». А, затем, не растерявшись, крикнул в спину: «Как тебя найти».

«Друзей не ищут, Эмиль» ответил он.

Хлынул бурный водосток дождя. Он смывал всё на своём пути, следы бездомных собак, неряшливо падающую листву и даже тень уходящего сегодняшнего друга. Я вяло поднимался вверх, по неподвижным сизым ступенькам бетонной лестницы и мне хотелось возвратить обратно невозвратимость обронённых слов. Войдя за порог, глаза мои отуманивала кажущаяся мне в тот миг ползучая мебель. Я находился в подвешенном обморочном состоянии. Надо мною в виде колеса фортуны крутился потолочный навес, а весь день, проведённый с Александром, был подобен крупному выигрышу в азартной игре.

Сахаристый привкус общения растворялся сладостной дробленой ириской в слизистой оболочке рта, а губы и после нежил тающий привкус сгущённого молока смешанный с мелассой.

Я попытался уснуть с отчаянной надеждой воскрешения уходящего дня. Желание повторения подводило меня к бездне сумасшествия, окунало меня в утопическое морское пространство самозабвенности. Мне хотелось обнажить пред всеми аполоновскую красоту моих ощущений, чтобы вновь притронуться к недосягаемой белизне жемчужных бесед, в глубине минувшего дня.

Впервые я проснулся с нежеланием вступления в рабочую суматоху. Я проснулся с чувством непринадлежности самому себе. Не убрав измятую постель, пропитанную моей вдохновенностью прошедшего дня, я ринулся искать первое, что попадётся из моей убогой одежды. Взяв кофейную чашку, я заварил себе крепкий кофе, не добавляя в него ни одной песчинки сахара, дабы перебить сладостный привкус настигших меня впечатлений. Мне не хотелось терять врождённую нерасторжимость горечи моей пресловутой жизни. Но тщетность моих попыток всё больше и больше подпитывала меня к вероятной возможности последующей дружбы. Легкомысленность моих действий находилась в противоборстве с голосом рассудка. И, как правило, оставалась в проигрыше. Безнадёжная игра разума против чувств, в которой первый оппонент всегда остаётся в дураках.

Я вышел на лестничную площадку и выкурил пару сигарет «Marlboro». Мне хотелось обратить душевное трепетание во внешнюю смиренность. Через подъездное окно дунул рассветный ветер, ещё не смешанный с мирскими заботами, тревогами, делами. Он был без примеси людей. Его мановение кристаллической чистоты невидимо щекотало мою ещё не выбритую щетину. Затем я вернулся обратно в дом для того чтобы смыть с лица ночную осадочную грязь. Я всегда мылся после потребления утреннего кофе и сигарет. Мне казалось тем самым, что это удачный способ скрыть от зоркого глаза посторонних мою пагубность привычек. Но в, то утро меня не отпускало чужое отражение в не лгавшей мне призме зеркала. Это был не я. Это было отражение того чем стало для меня его существование. Я протянул руки с целью притронуться к невинному вновь девственно родившемуся человеку. Но, не успев протянуть руку к зеркалу, я поскользнулся об уголок загнутого ванного коврика. Вовремя не совладав с артикуляцией руки, я порезался об фацет, окаймлявший овальное яйцевидное зеркало. Встав, я долго наблюдал, за тем как к ангельскому отражению примешались капли сгущавшейся крови. Остановив это извержение впустую пролитой крови, я собрался и покинул одинокую обитель.

Входя в привычную суетность дня, я тешил себя надеждой, что за угловым столиком вновь поймаю взгляд друга оказавшегося вдруг. Но его там не было. Отсутствовал даже символический знак его присутствия. Мне казалось, что время замедлило темп стрелок часов. Он не появлялся. И с его не появлением в моём сознании всё глубже прорастал корень случайности встречи.

Привычные для меня люди стали непривычными моему душевному расположению. Бессмысленность всего убеждала меня в том, что я, быть может, потерял душевного друга, в бессознательном поиске которого я пребывал долгие годы. Его продолжительность отсутствия уверяла меня включить его в бесконечный цикл случайных встреч. Но чувства, ютившиеся в моём сердце, не способны были примириться с жалкой безысходностью.

Во мне постепенно гасло умение облагораживать внешние раздражители. Я уже не мог уровнять противостояние чувств со здравомыслием. Я не желал приводить их к равноденствию внутреннего моего светила.

Возвращаться вспять, прислушиваться к отголоску доносившегося эха одной встречи я уже был не способен. И я смирился со всем и со всеми. Смирение ничего не может быть гибельнее умышленного волевого смирения. Иногда я возвращался к размеренному шагу от конца к началу воспоминаний. За ними не следовало ничего только беспросветная пустота, с которой даже невозможно соприкоснуться.