Мартин Кин - Плохая собака. Как одна невоспитанная собака воспитала своего хозяина

— Нашел, — сказал он, вспомнив единственную тему, на которую я говорил с неподдельным, неизменным и невыразимым удовольствием. — Твоя собака! Хола! Ты должен быть благодарен за нее.

Я покачал головой:

— Жаль признавать, но она чудовище.

Как вы можете убедиться, Хола вовсе не чудовище. Но мне понадобился не один месяц, чтобы раскопать в себе чувство благодарности и включить-таки свет в квартире.

Мне никогда вполне не удавалось избавиться от чувства, будто я не только опоздал на пароход, но жду его не на том причале, не в том городе и даже не в тех штанах. На ранних стадиях лечения такое ощущение возникает почти у всех. Мы идем на работу, затем возвращаемся домой — в кои-то веки с ясной головой и открытыми глазами, — приглядываемся к тому, что делаем, на ком женаты, где живем, и приходим только к одному вопросу: «Как я до такого докатился?»

Мы смотрим в зеркало и видим там расплывшуюся тушу, от которой отвернулись друзья и отказалась семья, горы долгов, лопнувшие сосуды у основания носа, повышенный холестерин, проданную машину, рукопись необъятного исторического романа, до которого никому нет дела, и крохотные синяки в виде собачьих резцов на руках и ногах жены.

Если мы порядочные Анонимные алкоголики, то ждем минимум год, прежде чем принять сколько-нибудь серьезное решение. Но многие слышат гудок старого поезда и спрыгивают с подножки. Мы увольняемся. Переезжаем. Нередко разводимся.

В те дни финансы нашей семьи неожиданно пошли в гору. Глория нашла временную подработку по ночам и выходным в магазине дорогих сыров, а моя работа по интернет-продажам в крупнейшем манхэттенском агентстве стала настолько отлаженной, что даже начала меня пугать.

Хола неожиданно подхватила болезнь Лайма в горах Катскилл — у нас с Глорией там был коттедж, который мы называли Домом на скалах. Каждый вечер после работы я устраивал аргентинские пляски, пытаясь затолкать ей в глотку пять таблеток доксициклина. Эти таблетки Хола ненавидела и вскоре научилась различать их вкус в арахисовом масле, мармеладе и даже бургерах с индейкой.

Обычная история: кризис среднего возраста. Где воодушевление? Где удовольствие? Купите лотерейный билет и подождите еще чуть-чуть.

Я ждал достаточно, и вовсе не потому, что надеялся избавиться от жалости к себе. От нее не избавиться, это — новый образ жизни.

И вот тогда Хола вспрыгнула на кушетку за полторы тысячи долларов, облюбованную ей в качестве спального места, и заявила, что все не так плохо, как я думаю. Все гораздо хуже.

Полная переделка дизайна нашей квартиры заняла у Глории неделю. А все из-за того, что однажды я вернулся с работы и подколол жену:

— Ну и бардак. Такое ощущение, что у меня вообще нет дома.

За Глорией водится такое — квартира легко превращается в свалку, если пустить все на самотек. По пьяни я могу наговорить немало гадостей, но некоторые из них — правда.

Жена вняла моим словам и вскоре уже колесила по мебельным магазинам, держа в голове концепцию идеального дизайна из двух пунктов: все предметы должны быть выдержаны в одном цвете; в законченном виде картина должна напоминать Версаль.

К несчастью, выбранный цвет оказался розовым.

Теперь квартира наполовину была заставлена пустыми картонными коробками, а наполовину — рулонами розовых обоев с розовыми цветочками. Еще — мягкие розовые диваны, абсурдно дорогая собачья лежанка, украшенная принтом в виде отпечатков лап, и розовые люстры с розовыми хрустальными плафонами, которые предполагалось повесить над кроватью с розовым пуховым одеялом. Слава богу, ковры оказались песочного цвета, но у меня было ощущение, что я живу в круассане, политом малиновым вареньем.

Глория накупила картин с изображением камерных музыкантов и толстозадых балерин девятнадцатого века, а также увеличенных фрагментов какого-то доисторического комикса. Еще один штрих интерьера — маленький круглый столик с мозаичной столешницей: фотографии черных Maserati и моделей в бикини.

Ну конечно!

Не обошлось и без розовых роз.

Когда я увидел стулья с металлическими спинками и розовыми сиденьями, до меня окончательно дошло.

— Знаешь, — сказал я, — ты превратила наш дом во французское кафе.

Вскоре мы начали относиться к квартире именно так, и я с трудом подавлял желание закурить.

Была пятница, около восьми часов. Один из тех теплых, влажных вечеров поздней осени, когда Манхэттен пахнет, как ресторан под открытым небом, расположенный возле бразильского яхт-клуба. Уже несколько месяцев я не пил и в иные минуты чувствовал себя абсолютно здоровым. Так что я был преисполнен гордости за собственную стойкость, когда открыл дверь нашего домашнего кафе и оказался в кошмаре столь беспросветном и плохо срежиссированном, что еле смог поверить в увиденное.