Александр Миндадзе - Парад планет

— Он не вернется. Старый, седой. Не вернется.

…Семин поднялся с дивана. Ноги держали, ничего. Даже приседание сделал. Полез в окно.

Шел в темноте по берегу. Ночные его гостьи еще были с ним, невидимо плескались в воде, кричали.

Николай, взлетев над сеткой, погасил мяч, жена парировала его удар, грузно присев на площадке. Они были соперниками, играли в разных командах, дети их сидели на газоне среди зрителей. Бывший узник каюты выглядел вполне спортивно, бегал-прыгал без устали, еще партнеров подбадривал. Те тоже не отставали… Мужчины, женщины, молодежь — все они были с «Армавира» и теперь в пыли, потные, пестрой толпой носились по площадке, падали, отражая мячи, им хотелось падать… Живые, живые! И уже другая команда нетерпеливо дожидалась своего часа — играли «на вылет»… Вот Николай опять прыгнул, от души по мячу ударил, опять в жену угодил…

— Знает, куда бьет! — смеялись волейболисты.

Мяч в сторону укатился, за кусты, Николай за ним побежал. Так и выскочил на аллею… Навстречу шла женщина, он, глядя на нее, замер с мячом в руках.

— Черненькая!

Она и впрямь была черненькая, хорошенькая. Узнала его:

— Ты? Ах, это ты!

— Я, я! Вот он!

— Рыженький! Вот молодец ты… живой!

— Влюбленный по-прежнему! Может, мы… это… по новой? Вечерком как?

— Ох, смотри, опять тебя в каюту!

— Так мы ж на суше! — сказал Николай, и они засмеялись. Вдруг вспомнили, обрадовались.

А из кустов уже неслось:

— Николай, ты чего там?

Черненькая уходила по аллее, прощально махала рукой.

— Я мячик… это… надувал! — пролепетал Николай.

— Не лопнул? — улыбнулась жена. Она была уже тут как тут, рядом.

И на другой день, когда шли в толпе по перрону, Николай все головой по сторонам вертел, и жена опять улыбалась, хоть видно, уже и до слез недалеко было… Но все терзания ее кончились, лишь только поплыл за окном перрон, Николай на полку лег; стучали колеса, проводник чай разносил.

А там, на пустом перроне, человек под дождем стоял. Все уехали, все. Выдернул скорый морских путешественников из небытия, прямиком в жизнь помчал. Напоследок из окна вдруг бледная шатенка высунулась, лже-Марина, прокричала Семину непонятное, да еще блеснули очки ее спутника…

Вошел в парк… Никого. Пусто непривычно, дождик накрапывает. Вытоптанные газоны, следы костров. Аллеи вымершие простреливаются… И ветер сор несет, обрывки, вовсю хозяйничает. И ни души!

Только человек на скамейке сидит. Он.

— Был в Песчаном?

Молчит, потерянно уронив голову на руки.

— Что будет?

— Не знаю.

— Я знаю. Сколько там натикало?

— А?

— Время! Потерял счет?

— Часы.

— Я нашел, — сказал Семин.

И протянул соседу часы. Карманные, на цепочке. Тот взял, посмотрел. Спрятал, кивнув. Молчали, сидели под дождиком.

— Зайцем она?

— Да, можно так сказать. Неофициально.

— Одного звена не хватает.

— Почему жена? Стала в круизе. Когда в Туапсе зашли, регистрировались. Все просто. У тебя есть еще вопросы?

— Нет вопросов, — сказал Семин.

Опять молчали.

— Я тебе расскажу, все расскажу! Выслушай меня! — заговорил, встрепенувшись, сосед. — Я всю жизнь ее ждал… На глазах у меня росла. Она в песочнице сидела, когда жена моя умерла, Зина. Выросла, в салочки в моем дворе, на велосипеде мимо окон… Оренбург… тебе что-нибудь говорит?

— Говорит. Это не важно.

— Помню… я же помню, как вы с Ольгой из роддома вышли! Я там на ступеньках стоял, встречал знакомую. Идем две пары, вы с Маринкой на руках, мы с подружкой, наоборот, без ничего… И она там в свертке у вас орет благим матом, моя судьба! Оренбург, Оренбург! Вы на Энгельса, я на Бойцова! Помню тебя, твою Ольгу, всю вашу семью. Потом тебя перевели в эту тмутаракань, и я туда приезжал, ходил за ней по улицам. Она, ты по пятам, и я следом. Троица! Ты меня не слушаешь?

— Нет.

— Ну, тогда держись, в обморок не падай, чур! Смотри на меня… Это я, я. Аксюта моя фамилия. Ну? Неужели не помнишь, где мы с тобой и что?

— Не имеет значения, — сказал Семин.

— Ладно, в другой раз…

— Другого не будет. Зачем ты мне звонил?

— Ну, как? Подключил. Твои дни, мои ночи. Я ж в бегах.

— Зря!

— Что?

— Зря звонил, капитан, — усмехнулся Семин. И повернулся к соседу, в руке его был пистолет. Приставил к виску… Щелчок, осечка!

Дождик все накрапывал. Аксюта сидел окаменев.

— Это я уже на том свете? — спросил он.

— На этом. Извини.

За что извинялся? Что хотел пристрелить? Или что не пристрелил? Шел по пустому парку к чертову колесу. Смеркалось, летели по бледному небу облака, колесо, казалось, падало на Семина. Он залез в кабинку, сел, прикрыв глаза.