Евгений Григорьев - Наш бронепоезд на нашем запасном...

И опять они, сволочи и трусы, только роптали. Был бы он там.

— А где же интеллигенция? Молодежь где? На­дежда нации? Не стыдно? Кого плодить будете, тру­сов?

И тут встали его ребята. И слава богу, хоть они!

— Давай, — позвал он их. — Давай!

Но, кроме них, никто не поднялся.

Он улыбался спокойно, и когда они подошли близ­ко, он рванулся и бил! Рвал! Ногами! Руками! И ему, наконец, за всю неделю стало легче.

Они скрутили его, подняли. У очкарика были разбиты стекла, лицо порезано, и кровь текла по лицу. Еще двое слизывали губы. Он осмотрел их, свои тро­феи, он был в порядке! И драться уже не хотелось. Все!

У него самого лицо было разбито, когда он падал, вырываясь, на пол, и теперь оно напухало на глазах.

Какой-то мужик вскочил из-за стола и, подбежав вплотную, ударил ему снизу, так что у него откинулась голова. У него сразу хлынула кровь на рубашку, а он никак не мог ответить: руки его держали, и ноги тоже были блокированы.

— Сволочь! — крикнул мужик.

Он увидел, как тот, его сосед, держит мужика за руку:

— Вы что?

Тот стушевался и боком вернулся на свое место, а сосед оказался своим:

— Этого типа надо засечь.

Теперь, когда его волокли по проходу и вышвыри­вали отсюда, где ему не было места, опять кричали мужики:

— В милицию его! Пусть проспится!

И один, толстомордый, по возрасту его ровесник и фронтовиком должен был быть, сидел рядом с моло­дой девчонкой и кричал:

— Выведите его отсюда!

— Иди сюда! Ты, толстый! Иди! Иди, я тебе плюну!

Но его выволакивали, выбрасывали отсюда.

— Ребята, — сказал он своим ребятам, — простите меня. У меня сын такой, как вы. Точно! Мы, дураки, деремся между собой, бьем морду, а они смеются над нами! Это ж муравьи, это нэпманы, они всю Россию засосут! Мы перебьем друг друга, а они наш хлеб жрать будут, наших женщин портить, детей наших воспитывать, гниды! Простите меня, ребята!

Они вывели его на лестницу, здесь уже подоспел милиционер. Девушка вытирала очкарику лицо, и тот прикрывал глаз.

— Глаз цел? Цел глаз?

— Цел, — сказал очкарик.

— Остальное заживет, не страшно. Извини меня.

— Ладно. Драться трезвым надо.

— Вы мои дети! Я для этого дрался, чтоб вы были, и Алеша, мой друг, погиб не из-за этих сук!

— Ладно, — сказал его сосед, — Ты хороший мужик, только не надо драться пьяным!

— Прости меня!

— Я тебя прощаю!

— Мы тебя все прощаем, — сказал очкарик. — Ты только держись! Держись!

Принесли его пиджак, накинули на плечи. Девуш­ка вытерла лицо у очкарика.

— Алена! — сказал сосед.

Она подошла к Кузнецову, достала свой платок, смочила в духах и осторожно стала отирать кровь.

Сначала он держался, потом — заплакал.

Сосед подошел, и девушка отошла, и он вытирал ему лицо, и он прижался к его плечу, чтобы никто не видел его слез, и держался за него, а сосед гладил его по спине:

— Ничего, ничего! Ты же фронтовик, отец наш!

Потом он услышал, как молокосос сказал:

— Идемте, идемте. Нечего здесь стоять! Там разберемся!

Он поднял голову и посмотрел на него, и тот сразу испугался и предупредил ребят, будто они были его подчиненными:

— Вы его держите!

— Держите? Кого? Что, взяли? Приручили? Врешь, не возьмешь!

Он рванулся по лестнице вверх.

— Там — иностранцы! — крикнул молокосос фистулой. — Держите!

Какая-то плоская рожа была на его пути, и он уже предвкушал, как он даст по ней. Но человек отскочил к стенке.

Раздался крик:

— Держите его!

Он забежал наверх, а там была сетка, а за ней — склад грязных скатертей. Он рванул на себя сетку и обернулся.

Его обложили. Ждали, когда он опустится вниз.

Он рванул еще раз сетку.

— Спускайтесь! — крикнули ему. Они подкрадыва­лись к нему.

Он рванулся, вскочил на перила, закачался: "Не возьмешь!" — и кинулся вниз.

Он видел серый квадрат, который сразу разросся и заполнил весь мир. И крики, которые вдруг рассыпались и затихли.

И последнее, что он подумал, что вспомнил. Не мать, не жену — вспомнил сына.

И увидел это четко и ясно, как на экране.

Увидел, как идут они с сыном среди моря демон­странтов Первого мая 1952 года. И были флаги, были портреты вождя, несли карикатуру Кукрыниксов, где Тито стоял с топором и получал за это деньги. И все было ясно, просто и понятно. И сын был веселый, и сидел на плече, и размахивал флажком, а оркестры играли: "Москва моя, страна моя!.." И все улыбались, и всем было хорошо, и никто не сомневался. И кричали в динамики звонкими голосами: "Да здравствует наш Дорогой и Любимый..."