Евгений Григорьев - Наш бронепоезд на нашем запасном...

— Хорошая память.

— Значит, не хочешь? Отказываешься от подарка? Ну, пойдем.

Прошли в комнаты.

— Здесь кухня. Это лестница наверх. Это чулан. Столовая. Это для детей. Там — мы со старухой.

Квартира была роскошная. Городская квартира в хорошем старом доме. Высокие потолки, отличный паркет, большие окна, дорогая мебель, ковры, дорож­ки, посуда, немецкий фарфор — память о великой по­беде над фашистской Германией; тонкие ковры на стенах, с оленями, мельницами, за́мками, охотниками и пастушками, — тоже память тех героических лет.

Кузнецову квартира понравилась.

— Очень хорошо. Вы здесь круглый год живете?

— А чего ж? Удобно. Газ есть, печка есть, подвал, электричество. Подведем еще теплоцентраль... третий год бьемся. Ты садись, Николай Дмитриевич, садись. Сейчас посидим, поговорим: народ у нас безынициа­тивный. Трое и толкаем. Физик один, еврей, очень толковый парень, он у нас за главного, и я — третий. А остальные только ждут манны с неба. Больше ни­чего не умеют делать.

И пока разговаривал, быстро и сноровисто накры­вал на стол: поставил рюмки, тарелки, графин с вод­кой, сифон. Он был хозяйственный человек.

Из шкафов и холодильника стали извлекаться раз­носолы, будто гостя здесь ждали давно и старательно готовились к встрече.

— Дома у тебя хорошо, а на работе?

— На работе — неприятности.

— Ага... Ты по-прежнему на заводе работаешь?

— Там...

— А чего ж ушел из инструкторов? Открывай шпроты. И лимон порежь. Как раз для коньяка.

— Куда мне партийная должность — образова­ния нет.

— Зря. Не боги горшки обжигают, есть такая пословица. Надо было нажать кое-где. Что ж ты, капи­тан, офицер — в рабочие. Неприлично. Надо уважать свое звание. В старые времена, при царе, это запре­щали. Имя офицера берегли.

— Но это ж тогда, при капитализме. Классовая система. А у нас много офицеров работает.

— Много?

— В одном нашем цеху человек двадцать набе­рется.

— Смотри.

— И генерал есть. В кузнечно-прессовом. Хотели его в райком приспособить, отказался...

— Генерал? А что ж он там делает? Тоже анекдо­ты в курилке рассказывает и на власть жалуется? Дожили... Каких же войск?..

— Пехота.

— Да, пехота. А у кого воевал?

— У Конева, кажется, у Конева. Я с ним ни разу не говорил, но ребята рассказывали.

— А живого-то видел?

— Видел.

— Видел, значит, интересно... Ну, я хоть полков­ник, но никуда работать не пошел, наработался. Цветы буду разводить. А что за неприятности?

— Короче говоря, упрекнули меня, что на Севере служил...

— Вот как.

— А я по морде дал. Другой — я ему тоже.

— Ага. А третий?

— Третьего не было.

— Значит, обиделся, выходит? Ага...

— Отстранили меня от работы временно, ходил к парторгу, он тоже против, хочет, чтобы я извинился.

— Ага. Не балуйся, я тебе что сказал!.. — это собаке. — Ты закусывай, закусывай, Николай Дмит­риевич!

— Закуска богатая.

— Не жалуемся. Это мой первый закон: не жало­ваться, тем более не поможет.

— Я тоже не люблю ныть.

— Знаю, Николай Дмитриевич, знаю, знакомы. А кто упрекал, кто?

— Ребята из цеха.

— Ага, рабочий класс, значит.

— Ну да, наши ребята. Приехал посоветоваться.

— Ага.

— Заходил к Пухову.

— Пухов — дурак. Письма пишет?

— Пишет.

— Идиот. От таких все и зло. Язвенников и без­детных никогда нельзя ставить на ответственные посты, особенно в правительстве, весь народ перека­лечат. Сколько из-за него, мерзавца, людей пострада­ло! Опасная личность. Душегуб. И что... он?

— Петрова ругал: "перекинулся"...

— Идиот. Петров — хороший парень. Я Юрку всег­да любил, русский парень, не продаст. Умница! Пом­нишь, что он в Вильнюсе выкинул, золотой парень! Язык, правда, у него болтался слишком, но в наше время это уже не помеха. А карьеру он мог сделать, мог... но чего-то растерялся. Давай выпьем! Будь здоров, Николай Дмитриевич, за встречу!

— Ваше здоровье, Иван Саввич!

— Извиниться ты должен? Извинись!

— Почему?

— Закон про дураков знаешь? Я тебе расскажу. Ну Пухов — это больной человек. В Вене, в сорок пя­том, один полковник-танкист, герой, общий любимец, молодой, тридцати не было, остановил машины, ба­рахло вывозили, мебель и там другое, сам понимаешь, не солдаты, и он должен бы понять, раз считался за человека умного и талантливого, как мне после о нем рассказывали. А он по голой интуиции, прин­ципиальности давил, показывал себя. Раз, другой, а там — недобитые озверевшие фашистские молодчики случайно его убили. Я этим занимался. Нашли мы двух немцев, они все подписали, и дело закрыли. А полгода назад я видел того, кто убил его, не сам, но, так ска­зать, был в курсе. Жив-здоров.