Евгений Григорьев - Наш бронепоезд на нашем запасном...

— А для чего нас оставили?

— Зачем нас трогать. Мы — безопасные, не кусаем­ся. Кто кусался, голову свернули, а мы, глядишь, при­годимся. Сегодня — на пенсии, а завтра, если что, опять враги народа или космополиты, мы — здесь. Та­ких кадров нигде в мире они не найдут — молодежь хоть образованная, но так работать не умеет, у нас — опыт. Мы, как говорится, мирные люди, но наш броне­поезд стоит на запасном пути. Мы и есть этот броне­поезд на запасном пути.

— А жертвы? За невинную кровь? Ведь мы их ставили беспощадно. Почему нас не поставили?

— За какую кровь? — спросил Иван Саввич.

— Вот вы рассказывали.

— Я тебе ничего не рассказывал. Мы с тобой о цве­тах и собаках говорили. Чего смотришь? Мы с тобой на четыре глаза, а ты был пьян. Скурвился?! А теперь уходи, нечего тебе здесь воздух портить.

Оба встали.

— Я вижу, как ты лисой ходишь. Коньяк принес, вокруг да около.

Кузнецов обувался.

— Не можешь мне пятьдесят третий простить? Сам дурак. Надо быть похитрее. А грудью лезть — это каждый может.

— Вот как, — сказал Кузнецов, — значит, так дело обстоит.

Иван Саввич шел за ним по дорожке.

— Ты меня не пугай, не советую. Я мирный чело­век, никого не трогаю. Цветы развожу. А у тебя с био­графией не все ладно.

Он вернулся в дом. Когда Кузнецов садился в ма­шину, он кинул ему на сиденье бутылку, завернутую в газету.

— Возьми свой коньяк.

— Здравствуйте, Иван Саввич.

И Кузнецов запомнил, как ласково обернулся Иван Саввич и тихой заботой просияло его лицо.

— Здравствуйте, Ольга Петровна, как девочка?

— Спасибо, стало лучше.

— Главное, малину, малину, как я вам говорил, она сразу на ноги поднимется.

Он торопился в Москву, шел дождь. Дорога была скользкая, но он гнал машину. Диктор сказал по ра­дио: "Завтра наша страна отмечает двадцать первую годовщину великой Победы нашего народа над фа­шистской Германией..."

Навстречу бежали плакаты здравицы: в честь партим, народа, кончалось молодежью и Вооруженными силами. И тут же они повторялись.

Он взял одной рукой бутылку, развернул бумагу, открыл зубами пробку и сделал несколько глотков, потом он правой рукой опустил стекло, выбросил бумагу и швырнул бутылку.

...Он стоял на набережной, напротив бассейна.

Сын был в десяти шагах, он подходил.

— Здравствуй, папа, — сказал сын, — извини, я опоздал.

— Это я раньше пришел.

Помолчали.

Сын смотрел в сторону, отец рассматривал его.

Другой стал сын, другой. Усталый, осунувшийся, безрадостный. Не его сын, подменили.

Сын сказал:

— Я поздравляю, сегодня твой праздник, — и так слабо, так жалко улыбнулся, что у него, у отца, обо­рвалось сердце.

А сын сказал, и глаза его не смотрели прямо:

— Прости меня, папа, я был не прав. Извини. Я очень виноват перед тобой.

Он понял — это смерть. Он заплакал первый раз в жизни. И обнял его, чтобы сын не видел слез.

— Алешка, ты что с отцом делаешь. Я честный человек, Алешка.

А тот не понимал и повторял:

— Извини, папа, извини.

Он отпрянул, ему хотелось сказать все-все, и он то­ропился.

— Алеша, слушай отца. Запомни, сынок, есть одна правда — человеческая, другой нет. Ты можешь стать настоящим человеком. Коммунистом ты должен стать! Чтобы тобой гордились твой отец, мать, сестра, род­ственники, твои товарищи, твоя будущая жена, дети, и у тебя есть все возможности: ты умный парень, способный, ты мужественный парень, у тебя есть харак­тер, ты добрый парень, ты думаешь и о других, и отец твой был — честный человек.

Он держал сына за плечи и говорил ему все это, боясь и страдая, что хоть одно слово упадет мимо.

— Ты простил отца из-за любви. А отец — тоже любит тебя. И никогда не предаст. Ты всегда должен быть спокоен. А теперь — иди, иди.

Сын пошел, оглянулся.

— Не оглядывайся, не оглядывайся.

Он рванулся, догнал, развернул.

— Поздравь отца, я же победитель!

И он сам поцеловал сына и толкнул:

— Не оглядывайся. — И пошел в другую сторону.

Он стоял на мосту. Долго смотрел на воду. Расстег­нул плащ. Снял кепку и бросил ее в воду.

Кепка упала на воду и стремительно скрылась под мостом. Течение здесь было сильное.

Они смотрели на него с большим интересом и ожи­дали, что он еще кинет в воду; он запахнул плащ и побрел опять прочь.

Он стоял под душем, глаза его были закрыты. Тщательно брил подбородок.

Причесался.

Надел белую рубаху.

Затянул галстук.

Накинул пиджак. На груди бряцали ордена.

Он стоял перед столом, стол был застлан белой скатертью, и на нем стояли две налитые рюмки. Он поднял одну: