Валерий Воскобойников - Фантасмагории - жизнь 'Ангелов на кончике иглы'

Не забавно ли, что герой романа, главный редактор центральной советской газеты, поначалу никак не может поверить, что все вышесказанное писалось не о России его времени, а о той, что отстояла от него приблизительно на 130 лет?

Наблюдения маркиза -- это своего рода большой вопросительный знак, поставленный в самом начале романа: изменилось ли нравственно-духовное наполнение России в результате смены эпох и прошествия более, чем столетия. А сам роман можно считать ответом на этот вопрос. И тогда стихи З. К.Морного, пронизанные чувством горечи за то, что происходит в стране, являются в диалоге маркиза с автором своего рода точкой. Я не могу не процитировать их:

...Живем мы во славу химеры

От смерти до смерти вождей.

От голода мрем, от холеры,

Убожеством давим людей.

Зовет нас в преддверии драки

В костер и на праздник труба.

Мы -- пешки, играют маньяки,

Такая уж наша судьба.

Молчание -- крест поколений,

Печаль утопивших в вине.

Что выкинет дяденька Гений,

Тебе неизвестно и мне.

И если маньяк помоложе

Вдруг вырвется после всего,

Детей упаси наших, Боже,

От экспериментов его.

Вожди... О проказа России!

Избавиться нам не дано.

Согнув под секирами выи,

Мы ждем окончанья кино.

Кстати, стихи эти автор поместил сразу после главы, рассказывающей о том, как отчаявшийся Максим искупал сотрудников госбезопасности в озере дерьма, слитого из нескольких цистерн. Как тут не вспомнить случай, когда в двадцатые годы в центре Москвы прорвало канализацию и на Красную площадь, где лежал свеже-законсервированный прах, потекли зловонные нечистоты. "По мощам и миро!" -- отозвался на эту новость недавно выпущенный из тюрьмы святейший патриарх Тихон.

Для читателя, далекого от российской действительности, многие сюжеты, рассказанные автором, могут показаться вольной игрой фантазии. На самом же деле Дружников создал абсолютно достоверную картину, идентичную российской действительности советского периода 60-70 годов. Юрий Лотман однажды сказал о записках другого путешественника, на этот раз русского, Карамзина, по Франции: "Перед нами -- художественное произведение, умело притворяющееся жизненным документом". Здесь -- другой случай, когда художественное произведение является одновременно и документом, а фантасмагория романа -это фантасмагория самой жизни, порожденная подменой фундаментальных нравственных понятий. Точнее, подменены не просто понятия, подменена сама жизнь.

В 70-е годы, видимо, по недосмотру, издательством "Молодая гвардия" был опубликован роман Айзека Азимова "Конец вечности". В нем, также как и в романе Джорджа Оруэлла "1984", тоталитарный режим пытается уничтожить частную жизнь героев, ее апогей -- любовь. Для тоталитарной власти любовь является последним убежищем, в котором человек может проявлять себя как свободная личность. Но в отличие от Оруэлла у Азимова двум полюбившим друг друга людям удается уничтожить кажущийся всемогущим режим. Однако в то время, пока этот режим еще существовал, он должен был постоянно воспроизводить себя, воздействуя на прошлое. С этой целью в отдаленный прошлый век, где такие изменения невозможны, забрасывается молодой физик, внешне похожий на гениального ученого Мелликена, благодаря открытию которого и существует эта самая "Вечность". Молодой физик должен внушить формулу ученому. Однако они не встретились, хотя молодой ученый, постепенно старея, весь век прождал эту встречу. И лишь под конец жизни он понял, что он сам есть тот самый Мелликен, и что, следовательно, весь свой век он жил не своей жизнью, а мнимой.

Герои Дружникова, даже умирая, не догадываются о том, что жили чужой жизнью, по чужому сценарию, сочиненному для них государством. А собственная их жизнь, принадлежавшая только им, была огосударствлена. И так как государство было, в свою очередь, приватизировано партией, то мудрый Раппопорт, он же Тавров, когда его просили "быть человеком", отвечал: "Я прежде всего коммунист, а потом уже человек". Если же его просили сказать по совести, он мгновенно реагировал: "По какой? Их у меня тоже две -- одна -партийная, другая -- своя". "Скажи по своей", -- просили его. "Скажу, но учтите: своя у меня тоже принадлежит партии".

Так отвечал Тавров записанный в паспорте индейским евреем, своего рода оживший печальный анекдот, отбывший два срока в сталинских лагерях, изготовлявший передовые статьи, письма трудящихся, всенародные движения, а также речи, доклады, реплики партийным вождям всех рангов, вплоть до высшего. И в ответах его ощущается трагический цинизм.