Татьяна Демьяненко: Хроники карантина

Это вовсе не «худой мир лучше доброй ссоры», это мир, в котором «и ссора нормальна».

Кажется, я близка к нему. Меня перестали раздражать призывы и лозунги, диванные эксперты и убежденные критиканы власти. Мне хорошо знакома каждая из этих ролей в отличие от роли созерцателя. Еще вчера я строила баррикады, а сегодня что-то неуловимо изменилось. Я не смотрю на входную дверь с вожделением или сожалением, не листаю ленту, не строю версий развития, я просто делаю свою работу. И пишу.

Мне кажется, что одним из самых страшных последствий катастроф прошлого века стала разобщенность тех, кто «нюхал порох» и тех, ради которого они его нюхали. Победители продолжали войну внутри своих семей, уничтожая детей, не знавших войны за их «глупые» чувства. Горькие слезы по поломанной игрушке, плохой оценке. Зависть подруге, которой купили кукольный домик. Злость и боль от окрика матери. Все это строило стену глухого непонимания. Им были понятны лишь слезы на кладбище, зависть тем, у кого живы родные, злость на врага родины. Мировую войну сменила гражданская.

Сейчас я наблюдаю то же самое. Ужас врачей, находящихся на передовой, мгновенно становится обвинителем и обличителем людей, испытывающих горе «всего лишь» из-за вынужденной близости, потери определенности, денег, планов, или, о ужас, возможности сходить с другом в кафе. Словно в одном мире нет места для чувств всех этих людей. Словно можно и важно измерить, чей ужас сильнее.

Я была по обе стороны этих баррикад. Мой дедушка, выросший в раскулаченной семье, был очень жесток с нами, людьми, которых отчаянно любил. Он видел ад, и, поэтому, недовольство, проявленное, на его взгляд, по пустякам провоцировало его воссоздавать этот ад снова и снова. В своей семье. Его внутренний ужас, показанный мне, сделал меня взрослее сверстников, создал трещину между нами. После жизнь открывала для меня разные степени личного ада – я отдалялась от «обычных» людей все сильнее. Я искала тех, кто мог бы меня понять, а это были израненные люди, которым очень сложно было не ранить других из своих ран. Однажды моя дочь в сердцах сказала мне: «Мама, почему, почему ты не можешь просто жалеть человека?!» Только после этих ее слов я смогла наконец пожалеть себя, пережившую то, что я пережила. Только после этого я смогла быть с другими, не пережившими то, что пережила я.

Я думаю, что понимаю всех тех, кто нападает на других в отчаянном желании сохранить свою правоту, свою картину мира. Им кажется, что жалеть можно только правых. И с сожалением признаю, что все еще могу становиться такой вот нападающей, охваченной яростным чувством правоты. Но не сегодня.

На столе напротив дивана портрет кисти дочери. Ее первая работа маслом на холсте. Девушка с черными волосами в черных одеждах на черном фоне. Вспоминается Юнг с коллективным бессознательным. Плотно сжатые губы и бездонные печальные глаза, взгляд направлен внутрь. Первое время, глядя на картину я испытывала ощущение леденящей жути. А сейчас чувствую глубокую печаль. Скорбь. Но тут же вижу, как глаза теплеют, наполняются верой. Портрет оживает передо мной: девушка то сурово, то удивленно, то нежно смотрит на меня. Я всегда была поклонником творчества дочери, но сейчас оно приобретает для меня какое-то мистическое значение.

Удивительно, что моя дочь рисует. Этим она пошла в отца. Я мечтаю научиться рисовать словами. Это предел моих мечтаний. Рисование было самым страшным предметом для меня в начальной школе. Я уже не помню, меня ли конкретно невзлюбила учительница, или в целом была не особенно приветлива, а также того, что именно она делала или говорила. Я помню ее высокий рост, короткую стрижку и нахмуренный взгляд, словно говорящий: «Руки бы тебе оторвать за такие рисунки!». К рисованию добавились уроки труда, которые также вела она: я возненавидела шитье и приготовление пищи на долгие годы.

Потом была другая школа и другие люди. Учитель религии, которого ко второму году работы нагрузили ИЗО. И учительница труда, молодая красавица в удивительных нарядах собственного изготовления. Я сшила сарафан своими руками на уроках, а потом еще один дома на голом энтузиазме. Я рисовала Фродо, глядящего в колодец Галадриэль. Мне не было стыдно. Сейчас, вспоминая об этом, я могу даже петь при свидетелях. И мне кажется, что из меня получился достойный ценитель искусства. Модельеров. Художников. Но рисовать я больше не хочу. Да и шить тоже.

В карантине я стала спать с куклой. Не так много вещей я взяла с собой в это временное пристанище, она же отправилась со мной без тени сомнения. Эту куклу подарила мне коллега на последней обучающей группе. Она шила их несколько дней – каждому человеку по кукле. Кажется, я впервые в жизни плакала от благодарности. Мне подарили меня. Я брала ее с собой в поездки, в которой было страшно одной. Я показывала ей мир и, одновременно, познавала его сама. Я любовалась ей и заплетала ей косы, когда ее волосы казались мне растрепанными. В детстве у меня не было никакой любимой куклы, а сейчас есть.