Михаил Гефтер - 1917. Неостановленная революция. Сто лет в ста фрагментах. Разговоры с Глебом Павловским

– У меня другое ощущение – пороговая ситуация. Уже отчетливо видно, что порог будет перейден, но не ясно, что там за ним. Обнаружилось, что никто не может идти вперед. У нас вбит в голову гвоздь, будто главное – лишь бы не вернулось прошлое. Чтоб не было «реакционной попятности». А сами не выходим из попятности революционной, спутник которой – пресловутая «бескомпромиссность».

Оттого я категорически против употребления слов «демократическая революция» по отношению к тому, что здесь произошло. Это слова из иного мира. О революции можно говорить что угодно, но она всегда больше того, что содержится в предпосылках. Она сама творит свои предпосылки, а после вам их расхлебывать. Самое роковое в революциях, что те исключают компромисс. Тактические компромиссы еще возможны, но по природе революция бескомпромиссна.

– Если история лишь вымысел историка, ничто не довлеет над нами как рок.

– Ты сказал – историк «измышляет», а я говорю, что таков и есть историк. Людям почему-то необходимо, измышляя историю, ее иметь. Будто предписаны нам и самодетерминация, и еще много занятных вещей, составляющих историю. Непонятно, как вообще человек выдумал историческое время? И как, ортогонально стреле времени, он извлек роль малых добавок? То, что космологи называют «курковый эффект». Роль малых добавок грандиозна, может быть, все зависит от них. Можно сказать, какая разница человеку – Ленин или Сталин? Разница в курковых эффектах.

– Я не про то, что роль персонажей ничтожна. Я про то, что они отражают закономерности существования – как любой человек, как ты да я. Только на крупных фигурах все рельефнее.

– Я вообще не знаю, что такое «закономерности существования» в ис тории!

– Это когда одинаково простыми мотивами можно определить и наше поведение, и поведение героев революции.

– По моему убеждению, история – нечто, возникшее поздно, почти недавно. Но она возникла внутри человеческого существа, а оно обладает ненасытной алчностью: превращать нечто во все! Быть всем и всюду. Экспансия истории воплощалась в отдельных персонажах с невероятной силой, наделяя роковой властью над судьбами. Впрочем, и тут игра кончена – машинка сломалась.

– Не думаю. Наше представление о времени не изменилось.

– То есть как это – не изменилось? Да никакого прошлого уже нет! Прошлое же не то, что отсчитывается календарем. Это странная реальность, обладающая непоправимостью, но возвращаемая нами себе как зачем-то нам нужная часть существования. Эта современность существований, в сущности, паранойя исторического человека. Хорошо зная, что прошедшее непоправимо, ты это непоправимое возвращаешь в себя – зачем? Потому что в той мере, в какой человек есть Homo historicus, он отказывается жить от рассвета до заката, он хочет менять! Хочет достичь чего-то, что отсутствует в так называемых «упущенных возможностях». Но именно с этой точки зрения на историю я и говорю – машинка сломалась!

Все, что было в хронологическом отдалении от нас, измеряемом календарем и могильными плитами, стало равнозначно. Все прошлые из хронологической вертикали опрокинулись в горизонталь, все они – тут, налицо. Кроме темных времен человеческого начала, которых никто не помнит, но они скрыто живы в каждом. И всегда там будут существовать, прямо не выступая. Зато все, что мы знали как прошлое, теперь синхронно размещено в современности. Все времена здесь, но уже не прошлые.

Человечество придумано Иисусом и Павлом, от них история начинается. Это они выдумали время человечества как время Суда.

И гениальна мысль Павла, что в этой точке все мертвые оживут, а все живые станут иными. Между прочим, сила христианства та, что уже в исходном пункте оно заключало в себе ересь. В отличие от конфуцианства и ему подобных. Колоссальная перемена! Некто Христос сказал, что благодаря тому, что Он есть, и тому, что с Ним произойдет, все люди поравняются. И что истина Его лучше всего доказывается на грешниках. Мертвые восстанут, живые изменятся, и все – история завертелась!

– Ты думаешь, представление о времени вернется от христианского к естественному ходу?

– Да, к естественной аритмии. Но я человек эпохи, когда даже театр, переставая быть зрелищем, имел характер события. Все вокруг нас дышало событием. Страшное наваждение – власть события! Зачем я сейчас слежу за всем вот этим их балаганом? Телевизионный же фарс дешевый, эти «новости»? Потому что все ж и они Событие. Мое наваждение – в приверженности Событию с молодости. Генетическая вмятина в душе.