Цви Найсберг - О книгоедстве

И вот он тому самый явный пример из тех самых его весьма же выпукло совсем наглядных «Бесов»:

«На первый план выступали Петр Степанович, тайное общество, организация, сеть. На вопрос: для чего было сделано столько убийств, скандалов и мерзостей? он с горячею торопливостью ответил, что "для систематического потрясения основ, для систематического разложения общества и всех начал; для того, чтобы всех обескуражить и изо всего сделать кашу, и расшатавшееся таким образом общество, болезненное и раскисшее, циническое и неверующее, но с бесконечною жаждой какой-нибудь руководящей мысли и самосохранения – вдруг взять в свои руки, подняв знамя бунта и опираясь на целую сеть пятерок, тем временем действовавших, вербовавших и изыскивавших практически все приемы и все слабые места, за которые можно ухватиться».

77

Один, как и понятно, он в поле не воин, да только кто это вообще уж про то сказал, что Достоевский был тогда в поле совершенно один?

Несколько позднее другой классик Антон Палыч Чехов, медленно отхаркивая кровью свои легкие, собственно так именно в связи с тем и утратил всякую веру в Господа Бога, принялся разнузданно и бессмысленно разглагольствовать о некоем всеобщем полезном труде, что всех нас вскоре выведет на тот единственно верный и, безусловно, на редкость правильный путь.

Ясное дело, что ему, до тех самых дней как-никак вполне уж более-менее здоровому человеку, вдруг сколь однозначно до чего только явно тогда понадобилась весьма существенная помощь со стороны окружающих его людей, а он это со всею очевидностью сразу этак и впрямь никак невзлюбил.

Да только причем это тут все то население его страны, а тем паче еще и все прогрессивное человечество эдак ведь тоже уж разом в придачу?

Его мозг, отравленный расхолаживающим действием туберкулеза, безусловно, продолжил все также всемогуще верно творить.

Однако все, то довольно позднее его творчество сколь однозначно, разом тогда оказалось и близко уж явно попросту до чего еще нисколько не тем, чем были некогда ранее так и проникнутые светом, теплом и иронией произведения, которые его великий ум некогда создавал доселе вот прежде.

Нет, теперь это было нечто, хотя и тоже всецело уж никак совсем нисколько незаурядное, да только изрядно при всем том довольно-таки отчаянно заунывное, и пусть те поздние произведения Чехова по-прежнему были наделены искрой гениальности, но в точности таковы они были, в том числе и по всему своему непомерно расхолаживающему действию.

Психика читателей совсем уж безудержно в те ныне далекие времена сколь еще нещадно тогда подвергалась массированной атаке совершенно уж отчаянно несносного чеховского нигилизма.

78

И это именно Чехов, всеми теми своими необычайно гениальными пьесами, собственно, и создал весьма уж довольно действенное психологическое давление на всю ту до чего безнадежно донельзя так хрупкую, да и более чем отчаянно ранимую, а также еще и всецело-то совсем легко подающуюся всяческому стороннему влиянию душу русского человека.

И вот он тот на редкость яркий пример тех самых и впрямь до чего только поздних его просоциалистических воззрений.

Чехов, «Три сестры»:

«Милый Иван Романыч, я знаю все. Человек должен трудиться, работать в поте лица, кто бы он ни был, и в этом одном заключается смысл и цель его жизни, его счастье, его восторги. Как хорошо быть рабочим, который встает чуть свет и бьет на улице камни, или пастухом, или учителем, который учит детей, или машинистом на железной дороге… Боже мой, не то что человеком, лучше быть волом, лучше быть простою лошадью, только бы работать, чем молодой женщиной, которая встает в двенадцать часов дня, потом пьет в постели кофе, потом два часа одевается… о, как это ужасно! В жаркую погоду так иногда хочется пить, как мне захотелось работать».

И вроде бы все здесь фактически, несомненно, полностью ведь и вправду сколь еще незыблемо полностью верно.

Да, может, то и было бы во всем, собственно, именно так, кабы, конечно, не все, то сколь еще довольно уж крайне так неприглядно и бурно затем вот уж там довольно-то вскоре последовавшее.

«Тоска по труду, о боже мой, как она мне понятна! Я не работал ни разу в жизни. Родился я в Петербурге, холодном и праздном, в семье, которая никогда не знала труда и никаких забот. Помню, когда я приезжал домой из корпуса, то лакей стаскивал с меня сапоги, я капризничал в это время, а моя мать смотрела на меня с благоговением и удивлялась, когда другие на меня смотрели иначе. Меня оберегали от труда. Только едва ли удалось оберечь, едва ли!