Дун Цин - Чтецы

Но они всё равно хотели ехать и в результате попали в аварию. Об этом нам сообщили в три часа ночи, добавив, что неизвестно, остался ли кто жив. Мы тут же собрались и выехали через Голмо на Дулань. Ехали всю ночь, уже стало светать, когда добрались до места. Повсюду обломки разбитой машины. Потом Чжунлэй сказал: «Пойдем к Алексу, он на заднем дворе, он ушел». Я спрашиваю: «Что значит ушел?» Потом увидел и зарыдал в голос. Он лежал на носилках такой одинокий, вокруг стояли четверо в белых халатах, а он лежал лицом к небу, словно спал, словно живой, словно вот-вот проснется. А за день до этого мы с ним обнимались… Чжунлэй тогда сказал мне: «Чуань, твоя самая главная задача – вернуться и отснять фильм до конца». По дороге обратно я подумал: мне обязательно надо привезти в Пекин и передать зрителям то, что я почувствовал в Кукушили – ощущение хрупкости и слабости живого, ничтожности человека по сравнению с природой, ее бескрайней широтой; передать свое понимание того, что такое жизнь и как нам надо ее беречь.

Дун Цин:А сотрудники заповедника, которые вас сопровождали, совсем никогда не плакали?

Лу Чуань:Хотя они очень старались сдерживать эмоции, но я видел их слезы. Мы часто выпивали вместе, и иногда они начинали петь тибетские песни – пели и плакали. Их внутренний душевный мир очень богат, им пришлось многое испытать в жизни, но в большинстве случаев они просто молчали. Молчали, словно камни. Все много плакали на этих съемках, но я повторял про себя: слезами делу не поможешь.

Сколько бы слез мы ни пролили во время съемок, сколько бы слез я ни показал в сюжете, то положение, в котором находится заповедник, это не исправит. Я снимал этот фильм в надежде показать широкому зрителю реальную ситуацию, сложившуюся во внутренних землях.

В финале картины журналист возвращается в Пекин и у себя дома пишет репортаж – со слезами на глазах. В тот день он плакал не один – плакала вся съемочная группа. Вы только подумайте: восемь месяцев снимали. Делая первый монтаж, я включил эту сцену в фильм, – Чжунлэй при просмотре разрыдался. А во второй версии я ее вырезал, и Чжунлэй спросил, зачем. Но я уже тогда понял, что Кукушили не верит слезам. Мне надо было передать полную безысходность, поэтому я не стал ничего даже обсуждать. Я только в вашей программе согласился рассказать об этом. Это потому, что плачущий ни у кого не вызывает сочувствия, все считают: раз ты плачешь, ты теряешь лицо. Но ведь в действительности мало кто плачет по-настоящему, многие льют притворные, легкие слезы, за которыми нет настоящего страдания.

Дун Цин:Что же ты сегодня хочешь прочитать нам?

Лу Чуань:Я хочу прочитать одно литературное произведение о Кукушили, рассказ об охотнике и тибетской антилопе.

Дун Цин:Я думаю, все ждут этого с нетерпением. И кому ты посвящаешь это чтение?

Лу Чуань:Я хочу посвятить его заповеднику Кукушили, всему живому, что по-прежнему скачет по его земле. Слушатели вполне могут относиться к этой истории как к художественному вымыслу – не надо думать, что это было на самом деле. Это в своем роде мечта о любви и добре, которые должны быть присущи всем людям.

Дун Цин:Хорошо. Давайте послушаем.

Это услышанная мной тибетская история. Случилась она много лет назад. И всё же каждый раз, когда я пересекаю на машине безлюдные пространства Северного Тибета, мне невольно вспоминается главный персонаж этой истории – тибетская антилопа, преклонившая свои колени в глубоком поклоне, символ материнской любви.

В то время отстрелы, беспорядочный отлов диких животных не карались законом. Даже сегодня в дальних уголках охраняемой заповедной зоны, куда трудно добраться патрульным, то и дело разносится эхо преступных выстрелов. В те годы на тибетских антилоп, диких лошадей, куланов, тибетских уларов и дзеренов смотрели как на ценную добычу, не более.

Тогда часто бывавшие в Северном Тибете люди постоянно видели старого охотника – с длинными по плечи волосами, густой бородой, обутого в высокие тибетские сапоги; он промышлял неподалеку от трассы Цинхай – Тибет. Старое фитильное ружье, отполированное до блеска, висело у него через плечо, а позади шли два тибетских яка, нагруженные всякой добычей. У него не было ни имени, ни фамилии, он бродил, подобно облаку, – рассвет встречал среди северных тибетских снегов, а заночевать мог у истоков Янцзы или Хуанхэ. Проголодавшись, варил на костре мясо джейрана, жажду утолял талой водой. Добытые охотой шкуры он продавал, чтобы выручить деньги, малую часть из которых оставлял себе, а бо льшую тратил на помощь тибетцам-пилигримам, встреченным на пути. Совершая паломничество в Лхасу, они отправлялись по собственной воле в трудный, полный опасностей долгий путь. Каждый раз, получая помощь от старого охотника, они желали ему со слезами благодарности: «Да хранит тебя Небо, да будет всё спокойно и благополучно!»