Георгий Кублицкий - Про Волгу, берега и годы

У Николая Гавриловича круглое, доброе лицо, чуть хрипловатый голос заядлого курильщика. Рассказывает, словно вглядываясь во что-то далекое. Сидим мы в небольшой комнатке, обставленной, что называется, по-спартански: видно, хозяин не из приобретателей, ценит простор, воздух, каждая лишняя вещь мешает ему.

Расспрашиваю Николая Гавриловича о прошлом. Ну, вот, пришел на завод мальчиком в кузницу, потом поставили его, как грамотея, на клеймовку, а дальше что и как?

— Работал я под рукой отменного слесаря, большевика Гриши Минина. Доверились мы друг другу. От него, от Гриши, узнал я по-настоящему про Ленина, про большевиков. Гриша поручил мне листовки слесарям в ящики подкладывать. Вроде как сейчас общественная работа, в том лишь разница, что тогда оплошал — и тюрьма. Ну, подходит семнадцатый год, верно? Слышим: царь свергнут! Рабочие, конечно, к главной проходной. И, представьте, кто-то сберег флаг, с которым в пятом году на баррикадах бились! Вышли с этим флагом из ворот, за воротами — толпища. Девица у меня была одна знакомая, слышу, окликает: „Коля, Коля, там казаки!“ Кто душой робок — в сторону. А наши большевики — Минин, Козлов, Коршунов и еще некоторые — взялись за руки, пошли вперед, запели: „Вставай, поднимайся, рабочий народ!“ Идем. Верно, впереди казаки. Но только не посмели они… Так мы и пришли всей рабочей массой в Нижний, к губернаторскому дому, потом к тюрьме — политических освобождать, потом к Тобольским казармам. Великое было ликование!

Мне партийный стаж хотели считать с шестнадцатого года. А я — считайте с апреля семнадцатого, когда Владимир Ильич, вернувшись, выступал с Апрельскими тезисами. Кстати, слышали, поди, что наш сормович Чугурин Иван Дмитриевич учился у Ленина в Лонжюмо, а в семнадцатом году встречал его в Петрограде на вокзале с красной лентой через плечо?

После приезда Ильича началась у нас особенно жаркая драка с меньшевиками и эсерами. Их тогда было много, меньшевистский комитет занимал целый этаж в пожарном депо, а наш умещался в двух комнатках деревянного домика. Возле проходной, бывало, десять, а то и больше ораторов митингуют, вокруг каждого споры, крики. Мне в комитете говорят: „У тебя, Николай, ноги молодые, сбегай, посмотри, где кто выступает“. Это для того, чтобы туда, где у эсеров оратор посильнее, нам тотчас своего сильного парня послать. И с каждым днем все больше рабочих к нам склонялось, к ленинской правде.

В октябрьские дни Николай Гаврилович участвовал в захвате телефонной станции, почтамта, типографии. В гражданскую ходил на Деникина, в годы разрухи был на партийной работе. А там — опять в цеха родного завода. И если бы не болезни, так и не ушел бы на пенсию. Да и теперь: надо с бригадой по партийным делам ехать — едет. Просят в школе выступить — как откажешь? Зовут с молодыми судостроителями в обеденный перерыв прямо на стапеле встретиться — обязательно выкроит время.

В начале нашего разговора я спросил:

— Николай Гаврилович, не тянет вас обратно на завод?

— Обратно на завод? — удивился он. — Так я и так при заводе. Как же мне без завода?

К директору „Красного Сормова“ я пришел раньше назначенного времени, у него были посетители. В приемной, как и в прошлые годы, все тот же желтый линолеум на полу, круглый дубовый стол с пальмой посередине и подшивками газет вокруг нее, массивные часы фирмы „Мозер“, отсчитывающие время, возможно, сначала века. И, как прежде, в ветвях деревьев, едва не проросших прямо в окно, галдели грачи.

Внешней данью времени были лишь снимки крылатых кораблей и секретарский стол с большим пультом, где телефон не звонил, а гудел, как „ракета“, только приглушенно..“

Свыше ста двадцати годков Сормовский завод — на службе Волге.

Появление в 1849 году „Нижегородской машинной фабрики и Волжского буксирного и завозного пароходства“ означало, что для Волги началась эпоха пара. На земле, купленной у вдовы статского советника Крюковой, появились кирпичные заводские трубы, заработали литейные и кузнечные заведения. В 1850 году завод дал Волге первые суда — маленькую „Ласточку“ и деревянный пароход-кабестан „Астрахань“.

Годом позже инженер Михаил Окунев начал строить в Сормове первые железные суда. Десять лет спустя сормовские пароходы ходили уже по всей Волге, от Твери до Астрахани. Вскоре завод стал собственностью крупного помещика, откупщика-миллионера, обрусевшего грека Бернадаки, который, как говорили, послужил Гоголю прототипом для его Костанжогло. Это был человек с цепкой предпринимательской хваткой, изощрявший ум в приобретательстве. Он понимал выгоду технического прогресса, покупал новейшие машины и брался за любые подряды. При нем инженер Александр Износков построил заводу первый в России мартен.